Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Из машины одновременно вышли охранники справа, а Иван Иванович вышел слева от здания МГБ. «Ты куда, куда! — рявкнули охранники на Ивана Ивановича, — Выходить надо вправо к подъезду здания», и перед глазами Ивана Ивановича блеснул пистолет. Под охраной сатрапов привели Ивана Ивановича на второй этаж. Один из охранников нес связку книг, изъятых у Ивана Ивановича. Прошли по коридору с дверями с обеих сторон и перед одной из них остановились. Охранник постучал в дверь, и послышался голос: «Войдите!»
«А, это вы, Иван Иванович, давно я вас ждал, проходите к столу! — любезно и ласково сказал Печенкин (фамилию его узнал Иван Иванович по протоколам дознания), начальник следственного отдела МГБ по городу и области. — Вот стул, садитесь! Ну, Иван Иванович, эти книги у вас изъяли?» — «Да, у меня!» — «Вот, распишитесь на них».
По окончании подписи Печенкин нажал на черную кнопку стола. Явился дежурный надзиратель. «Отведите Ивана Ивановича». Надзиратель кивнул Ивану Ивановичу головой: «Пойдемте!» Шли длинным коридором с поворотами направо, налево и вниз. А в это время Иван Иванович думал: «Что-то так вежливо поступают со мной, неужели так будет и в дальнейшем?» Надзиратель привел Ивана Ивановича в комендантскую тюрьмы МГБ. Небольшая комната-кабинет, никакой мебели; на скамейках вдоль стен полукругом сидело шесть надзирателей в военной форме МГБ.
Один из них вышел на средину комнаты с красным лицом мясника и начал отрывисто выкрикивать: «Разденься!» Иван Иванович снял пальто, шляпу и стал осматриваться, где бы повесить. «Клади на пол!» Иван Иванович положил. «Раздевайся совсем!» Иван Иванович снял пиджак, ботинки, рубаху-сорочку, брюки. «Раздевайся совсем!» Иван Иванович недоумевающе снял нательное белье и положил на грязный пол. Тут же трое из сидевших подошли к одежде и начали пальцами рук перебирать, прощупывать, а тем временем [тот, что] с лицом мясника, командовал Иваном Ивановичем: «Повернись, нагнись, подними правую ногу, левую, разинь рот!»
Когда одежда была прощупана, старшой с лицом мясника скомандовал: «Оденься!» Часы в комендантской тюрьме показывали пять утра зимнего дня. «Отвести его!» — скомандовал старшой мясник. Двое надзирателей повели Ивана Ивановича из комендантской во двор тюрьмы, затем полуподвальным коридором, слабо освещенным, ввели в камеру без номера. «Заходи!» — дверь закрыли на железную задвижку и заперли замком, и наступила безмолвная тишина.
Камера без окон, высокая; на потолке тускло светила электрическая лампочка. Стены камеры из красного облупившегося кирпича; в одном углу камеры большая куча земли; цементный пол и потолок, посредине камеры куча мятой соломы. Как вошел Иван Иванович в камеру, встал близ кучи соломы и стоял, рассматривая камеру, и думал: «Была жизнь, и ее не стало, семьи, работы, родных и знакомых, солнца, погоды и непогоды — все кончилось так неожиданно и мгновенно. Та прежняя жизнь до ареста, с надеждами на будущее, кончилась, началась жизнь за решеткой, где человека ненавидят жесточе зверя».
Если здесь не расстреляют, то все равно жизни уже не будет, а только жестокая и тупая месть власть имущих. А что это за камера без признаков жилья? А штукатурка облупившаяся? Не от пулей ли расстрелянных? Иван Иванович начал рассматривать стены камеры, но в полусвете вмятин от пуль не видно. Какое время прошло в стоянии и размышлении около кучи соломы — Иван Иванович не знал, но почувствовал сильную физическую слабость, снял пальто, пиджак, положил на солому и с краешку сел на свободную часть соломы и начал думать о своей горькой участи, семьи и родных. Он знал по тридцать седьмому и восьмому году, от случайно уцелевших и вернувшихся к семьям, о жестоких и ужасных физических и психических муках в застенках МГБ — этого исчадия рода человеческого диктаторов и тиранов, царей и королей, а теперь палачей Джугашвили. Страх за семью, родных и свою жизнь туманили чувства и сознание, и чем больше думал Иван Иванович, тем все яснее приходил к убеждению, что с момента ареста он обреченный и отверженный на всю жизнь, если не расстреляют. А может быть, вот сейчас придут и расстреляют по принципу: у власти и беззаконие закон.
Эти размышления были прерваны шипящим голосом в бесшумно открытую дверную камерную форточку: «Встаньте!» В форточке Иван Иванович увидел голову в фуражке МГБ, с большими черными глазами и огромным носом. «Снимите шляпу!» Иван Иванович снял шляпу и неотрывно смотрел на странную голову, и вдруг голова исчезла и форточка закрылась. Что это значит, к чему такой маскарад?! Неужели теперь же, сейчас расстреляют?! Постояв какое-то время, Иван Иванович сел на прежнее место, а мысли: «Да что может ждать заключенный в застенках МГБ?! Да еще обвиняемый по пятьдесят восьмой статье, в условиях диктаторского деспотизма и тирании, ведь это их хлеб насущный, чтоб оправдывать свое господствующее существование на крови и слезах тружеников городов и полей перед местными и центральными диктаторами партии, а царь партии Джугашвили провозгласил, что чем ближе к коммунизму — тем больше будет у него врагов и, следовательно, все большее число тружеников полей и городов подлежит уничтожению».
Снова открылась форточка в камерной двери, и Иван Иванович [увидел] надзирателя с пайкой хлеба в руке и кружкой воды, и послышался голос: «Возьмите!» Иван Иванович не мог понять, к чему этот хлеб и вода: ему ни есть, ни пить не хотелось. «Нет, не нужно, мне ничего не нужно, у меня есть пирожки в сетке из дома, спасибо!» Надзиратель закрыл форточку и ушел. На какое-то время Ивану Ивановичу подумалось, что вот в этой камере начнут его обрабатывать физически и морально слуги инквизиции тех, по чьей воле его арестовали и заключили в тюрьму, по воле тех, кто сидит не за решеткой, а в светлых аристократических кабинетах и квартирах, живущих по потребности в материальных и своих духовных партийных хлебах, что эти слуги являются исполнителями воли отца родного Иосифа Джугашвили.
