Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Так и стоит он перед глазами – среднего роста, легкий, подвижный, с закинутой назад головой, с редкими черными волосами, с мощным и гордым кавказским носом, доминировавшим на его восточном лице и даже определявшим голос с вибрирующим носовым тембром.
Вечная сигарета во рту, очки на горбатой переносице – два окна, сквозь которые смотрят на мир темные влажные глаза, вдруг вспыхивающие неотразимой улыбкой. Движения быстры и энергичны, так же как властный, крутой характер, склонный к бесповоротным решениям, к скорым реакциям, к резким действиям. Сплав этой твердости и нетерпимости со всепокоряющим обаянием – почти неправдоподобный сплав – пожалуй, и был его главным свойством.
Уже на второй своей репетиции он поднял артистов из‑за стола. Я удивился – уже привык к длинным симпозиумам в первые месяцы («Друзья и годы» в Художественном театре работались больше полутора лет). Товстоногов хитро усмехнулся:
– Терпеть не могу, когда рассиживаются. Актеры заболевают насморком, актрисы все как одна вяжут кофточки.
Вскоре я понял всю относительность благосклонности Министерства культуры. Нам было позволено репетировать, но это вовсе не означало, что пьеса разрешена цензурой. Была лишь некая договоренность – ее сотрудники придут на спектакль и там уж решат его судьбу. В дальнейшем выяснилось – им тоже не был доверен последний вердикт.
Товстоногов обогнал москвичей. Он попросил меня быть в Ленинграде не позже двадцать второго мая.
<…>
Прогон был сыгран, все стало ясно – работу надо сдавать на зрителе. Сначала двадцать четвертого вечером, потом и двадцать пятого утром Товстоногов показал свой спектакль – сперва немногочисленной группе, потом уже более основательной, много было гостей из Москвы и среди них редактор «Театра» Юрий Сергеевич Рыбаков – он привез мне сверку майского номера, в котором печаталась моя пьеса.
Воскрешая в памяти все увиденное, лишний раз думаю: нет тяжелее, нет мучительнее профессии, чем профессия театроведа! Даже если сам Бог или черт будут водить твоими перстами, можно ли описать спектакль? Слово, литое всесильное слово, вдруг обнаруживает свою хилость, свои ограниченные возможности. Изреченное или начертанное, пусть оно даже не ложь, а не правда. Разумеется, я могу рассказать об этих торжественных монументах, символизировавших величие власти и так беспомощно накренившихся, когда эту власть поколебали, могу рассказать о квадриге коней, точно воспаривших над сценой и вдруг устремлявшихся в полет – в этот миг они чудодейственно вспыхивали, окрашенные пунцовым цветом, будто выступила наружу кровь. Но в этих красках не было страшного, не было ничего гнетущего, только веселое вдохновение, только неукротимый порыв! И эта музыка, сатанински хохочущая над пышным императорским Римом, над жалкою и непрочной славой, над всей суетою, над всей тщетой. Сколько прошло – скоро тридцать лет? – а я все слышу этот безудержный, грозный и озорной галоп!
Да и все действие при всей его точности, при всей его выверенности и выделке было какой-то волшебной пляской, странным колдовским хороводом, втягивающим в себя весь зал. Как воссоздать мне этот ритм, который удивительным образом держал нас всех на одном дыхании, держал, ни разу не отпустив? И можно ль нарисовать пером беспокойного босоногого Юрского? Непредсказуемого, многоликого Лебедева? Стржельчика с его довольной улыбкой вечного баловня судьбы, процветающего при всех режимах? Надменную молодую Доронину? И Макарову – Мессалину, излучавшую очарование, верность, надежность и чистоту?
Как видите, я себя не сдерживаю, что, казалось бы, положено автору, но я ведь не о пьесе пишу. Да и по совести говоря, я на какое-то время забыл, что имею отношение к зрелищу, которое развернул режиссер. Все было тем же, и все было новым.
Все было новым, но все было тем же. Та самая пьеса, тот же текст, та же последовательность действия, те же характеры, те же мысли. В этом товстоноговском чуде не было ничего от унылого претенциозного авангарда, заботящегося о чем угодно, только не о самом предмете. Ни «новаций», ни состязаний с коллегой, ни тем более «своего прочтения». Прочтение было единственно верным, значит, и полным и всесторонним – и оттого оно было своим. Он ничего не навязывал пьесе, он вскрывал ее, он в ней обнаруживал то, что увидел лишь он один. В этом подчеркнутом аскетизме оказывалось столько богатства! То, что форма – часть содержания, мне когда-то открыл Лобанов. Товстоногов в этом меня утвердил.
Когда-то при мне его спросили, что он думает о современном в искусстве? Он помедлил и спросил в свою очередь: можно говорить откровенно? Его заверили, что того лишь и ждут. Товстоногов сказал:
– Тогда я признаюсь, что этого слова не выношу. Возможно, оно и не виновато, но вкладывают в него все то, что мне издавна глубоко враждебно, – претензию и необязательность. Можно этак, а можно так.
В постановке «Римской комедии» властвовала незаменяемость решительно всех частей, такая слиянность элементов, что их нельзя было расчленить. Выше я говорил о музыке, но весь этот спектакль был музыкой – и ни одной не только фальшивой, ни одной невыразительной ноты! Самое же непостижимое явилось в том, что на сей раз ирония, в которой всегда таится опасность поверхностного подхода к реальности, вдруг обнаружила драматизм и необъятную глубину.
Все, кто был в зале, не скрывали, что пережили потрясение. И Товстоногову дали «добро» сдать работу при полном зале, что, как правило, исключалось.
– Ну, Дина, – сказал он своему завлиту, – теперь садитесь за телефон.
И Дина Шварц, его верный сподвижник, маленький неизвестный солдат, стала скликать аудиторию.
День двадцать седьмого мая, бесспорно, останется моим лучшим днем. С утра у здания на Фонтанке толпились жаждущие проникнуть. Мне едва удалось провести в театр приехавших Алова и Наумова. В особом ряду перед проходом разместились вершители наших судеб, среди них – второе лицо в Ленинграде, секретарь обкома Богданов. Несколько поодаль от него сидел прибывший накануне Евсеев. Свет в зале погас, озарилась сцена, и в уплотнившейся тишине торжественно заговорил глашатай:
– Послушайте свежие римские новости, не спеша и соблюдая порядок.
И поныне ленинградские театралы делятся на тех, кто в тот день сумел побывать в Большом драматическом, и тех, кому это не удалось. Слитность зала и сцены была сверхъестественной – то был единый организм с общим сердцем, с общими легкими, существовавший по закону
