Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
И я понял, что писать буду то, к чему меня больше всего влечет и что я до сей поры откладывал. Не стану скрывать – это решение меня озаботило и встревожило. К пьесе, вернее, к ее сюжету, я уже привык относиться как к шутке для собственного развлеченья, я и жене о ней не намекнул. Трудно было предположить, что кто-то воспримет ее серьезно, найдутся театр и режиссер, которые ринутся в авантюру. А можно ли по-другому назвать такое странное предприятие? Вдруг написать о Дионе Хрисостоме, язвительном мудреце из Прусы, нашедшем вторую родину в Риме, о чужаке, который решил учить морали столицу империи и был изгнан из великого города императором Домицианом! И добро бы на этой зыбкой основе сотворить нечто торжественно-трубное, нечто высокое и патетическое – так нет же, на этом материале, по сути своей весьма кровавом, совсем не располагавшем к веселью, вознамериться написать комедию! Да еще на сегодняшнем арго! Оно само по себе свидетельствует, что эти горестные события имеют прямое отношение не только к несовершенной Античности. Нечего об этом и думать.
Однако в дело вмешалась сила, с которою нельзя совладать, не нанеся себе самому непоправимого ущерба. Сила эта неопределима. Не выразишь никакой дефиницией. Речь идет даже не о любимой идее, которая управляет пером, а о стихии биологической. Можно и ее укротить, такие примеры у всех на памяти, но жить после этого нечем и незачем. Во всяком случае, я сознавал, что не способен на эту жертву во имя трезвого благоразумия. Нечто сходное я испытал с «Гостями». Недешево мне они обошлись, и все же сожаления не было.
Назвать исторической мою притчу, само собой, можно было только условно. Ибо история в «Римской комедии» была лишь живописным плащом, прикрывшим наготу современности. Однако при этом я соблюдал верность событиям и характерам (имею в виду прежде всего такие невымышленные фигуры, как Домициан и Дион).
Писал я, будто тешил себя. Но вряд ли об этом хоть кто-то догадывался. Вид у меня был отрешенный, а жил я уединенно и строго. Боялся расплескать свою чашу и потому сторонился людей. В жизни духа есть монашеский искус. Пожалуй, тогда-то я ощутил (именно ощутил, а не понял) смысл неясного слова «духовность», ныне захватанного и затертого до невозможности к употреблению. Похоже, что оно означает наполненность твоего одиночества. (Еще раз познал я в июльской Юрмале такую же странную эйфорию лет двадцать спустя – за тот же срок я записал пьесу в стихах, названную мною «Цитатой». Но, впрочем, то было другое время, все было другим – и вокруг и во мне.)
И в самом деле, когда однажды Сергей Михалков попросил у меня прочесть моих «Энциклопедистов», то воспоследовавшая беседа могла хоть кого лишить равновесия. Как человек по натуре добрый, испытывавший ко мне симпатию, он озабоченно спросил: «Скажите, зачем вам все это нужно? Вам уже не пятнадцать лет». Все верно. Мне уже не пятнадцать. В этом году мне будет сорок. И если я дам еще одну течь, запросто можно пойти ко дну. На сей раз я не поправлю здоровья. Но я заставил себя забыть остерегающий совет, продолжил свои древнеримские игрища, хотя понимал, что сравнительно с ними «Энциклопедисты» – лишь легкая шалость, а я не гожусь на роль гладиатора.
Однажды – лето клонилось к августу – я встретил на берегу вахтанговцев. Навстречу мне шла курортная группа – директор-распорядитель театра Исай Спектор, жена его Юлия Борисова и знаменитый Сергей Лукьянов, чью славу умножил киноэкран.
После первых приветствий Спектор спросил, пишу ли я здесь и если пишу, то не отдам ли пьесу вахтанговцам.
Этот союз уже два раза мог состояться, но не возник. В первый раз – по моей вине, а во второй – по вине театра. Роль в «Палубе» предназначалась Ульянову, который был в ней заинтересован, но для пьесы не нашлось режиссера. Теперь, когда после долгих тягот «Палуба» появилась на сцене театра имени Станиславского и судьба ее, даже после успеха (а может быть – вследствие успеха), все еще оставалась качательной, мне казалось (возможно, несправедливо), что вахтанговцы в этой сложной истории проявили завидную осмотрительность.
– Зачем я вам нужен? – спросил я Спектора. – Живете вы хорошо и мирно. Дай Господи, и дальше не хуже.
– Это наша забота, – ответил Спектор. А Лукьянов добавил:
– Мы не отстанем.
Незадолго до истечения срока я завершил свою работу – ушло на нее семнадцать дней. Собрал на открытой веранде коттеджа несколько самых разных писателей – в Москве бы их нипочем не свести, но чего не делают солнце и море! – и прочитал им свои диалоги. Коллеги были единодушны, всех горячее и экзальтированней был Арбузов, обычно не склонный к восторгам. Сергей Михалков, поразмыслив, сказал:
– Ассоциации есть, но нет аналогий.
Он дал формулу, под сенью которой пьесе было б сподручней продраться сквозь рифы. Но я понял, что хватит и ассоциаций, чтоб сделать комедии укорот. (Эти предчувствия оправдались – я не однажды тревожил историю, и всякий раз чертовы ассоциации вставали на пути моих пьес.)
Но пока что я возвращался в Москву в достаточно радужном настроении. Радостно переписывать пьесу, радостно увидеть машинопись, когда сочиненные тобой реплики, наконец, отчуждаются, обретая тревожащую самостоятельность. Вдруг понимаешь, что отныне им предстоит отдельная жизнь, такая же, как твоим героям. Я перелистывал страницы – вот они, мой честный Дион, Домициан и поэт Сервилий, каждого из них я любил. Странного в этом не так уж много, хотя любить Диона легко, а деспота Домициана трудно, что касается Сервилия, годного для любого режима, то какая тут может быть любовь? И тем не менее все были до́роги. Домициану я был обязан уже за то, что его писать было сущей радостью – так легко я ухватил его интонацию, а «найти звук», возможно, важнее всего. И так же сразу, без всякой натуги, без разгона, мне дался Сервилий – секрет заключался в его простодушии, окрашивавшем остальные свойства. Простодушная наглость, простодушная трусость, наконец, простодушная уверенность, что мир создан для его удовольствия.
Сложнее было дело с Дионом – мой вольнолюбивый сатирик в два счета мог стать весьма ходульным и надоедливым обличителем. Но у меня хватило смекалки отнестись к нему с некоторой иронией, увидеть в насмешнике наивность, весьма комичную склонность
