Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Даже изобретательный следователь не смог ничего для него придумать, и он был отправлен не в лагерь, а в ссылку, куда-то за тысячу верст от Норильска, в забытый Богом зверосовхоз. Там он работал плановиком и присылал бодрые письма, сообщал, что старается обеспечить выполнение планового задания, надеется на небо в алмазах. И впрямь, минуло пятилетие, он вернулся, но с гаснущими глазами – от ослепляюще белого снега старик заработал глаукому.
Мы были с ним шахматными фанатиками, и он принес мне в больницу подарок – фигурки из слоновой кости в дырчатой черно-белой коробке, служившей одновременно доской. Подарок поистине символический – эти шахматы с ним прошли все этапы, были с ним и в тайге, и в тундре – до семнадцатого и после семнадцатого. И был с ними связан один сюжет – уже в период зверосовхоза.
Для Рузера в эти стылые годы самым тягостным было отсутствие общества, в отличие от прежних отсидок не с кем было слова сказать. И тут появился один томич, который мог бы ему сгодиться. Тоже партиец с могучим стажем, почти таким же, как у него, тоже преподаватель марксизма и тоже отчаянный шахматист. Увы, они меж собой не поладили.
Мне это было трудно понять. Можно быть близким друг другу по возрасту, по биографии, по среде и все же не ощутить симпатии. Согласен. Но все это не резон, чтоб отказаться от партнера. И где? В этой вечной мерзлоте, в неволе, в покрытой снегом пустыне? Пожертвовать, вопреки рассудку, единственной эскапистской возможностью? В самом деле, для тех, кто предан Каиссе, мир шахмат вполне способен стать еще одним – параллельным – миром, не менее подлинным, чем реальный.
Старик усмехнулся – со стороны действительно это необъяснимо. Но он ничего не мог поделать, ни общение, ни даже партнерство с томским марксистом были немыслимы – закоренелый меньшевик!
Я не знал, каков был мой Рузер в юности, не думаю, что благостным малым, но в пору, когда мы свели знакомство, он был добросердечен и нежен. После пятилетней разлуки я вновь оценил и его надежность, и преданность тем, кого он любил. Его нелепая ортодоксальность выглядела скорее трогательной, я, еще молодой человек, смотрел на старца как на ребенка, с теплым снисходительным чувством. Прошли годы, и прошла умиленность, явилось жестокое раздражение. Вот кто решал нашу судьбу! Не в тундре, еще на заре столетия все эти страстотерпцы ослепли! Дорого обошлась их незрячесть. Помилуй Бог, да чем они думали?
Но в августе пятьдесят четвертого я только бормотал про себя: Господи, на краю земли два полоненных старика, раздавленные катком режима, лишенные собственной судьбы, всех прав на свете, даже прав старости, все еще сводят давние счеты, все еще не могут закончить ульяновско-аксельродовский спор!
О Ленине он говорил с придыханием. То, что в собрании сочинений вождя и стратега он упомянут несколько раз, его полнило гордостью. Он признался мне, что, когда при аресте был у него изъят документ с ленинской подписью, он смерти возжаждал – этой утраты снести нельзя. Он объяснил мне: вы понимаете, он забирался рукой вам в голову и все расставлял по своим местам. Было смешно ему возражать.
Впрочем, однажды они, делегаты, взбунтовались – проклятые меньшевики возобладали, и вот Ульянов в тактических целях пошел на уступки. Непримиримые были шокированы подобной гибкостью и роптали. Ульянов крикнул: вы рассуждаете, точно вы победили! Очнитесь! Ну, посмотрите-ка на меня. Разве похож я на победителя?
– Да, – с нежностью улыбнулся Рузер, – вид у него был неказист, мятый пиджак, шарфик на шее, кто-то даже расхохотался. Разумеется, он всех убедил. Все-таки всегда и везде, даже в час поражения, он был победитель.
Слушая старика, я думал, что Ленин, бесспорно, был наделен мощной гипнотической силой, как принято теперь говорить, то был харизматический лидер. Что было в основе такого воздействия? Тут не хватило бы никакого интеллектуального превосходства, тут требовалась прежде всего его патетическая самоуверенность.
Он был органически убежден, что все, кто его окружает, – дети, все – нерадивые ученики, их нужно бить по пальцам линейкой, ставить в угол, сечь и пороть. Как и полагается детям, они возбудимы, эмоциональны и могут иной раз послушаться чувства, а не закона целесообразности. Лишь предоставь их самим себе на день, на час, на одну минуту – тут же они наломают дров, наделают глупостей, нашкодят. А главное – никогда не будут ни счастливы, ни благополучны. Меж тем быть счастливыми им несложно, нужно лишь делать то, что он требует, втолковывает, внушает, велит. Все, что им кажется нестерпимым, необходимо перетерпеть. Не для него – для собственной пользы. Только не рассуждать и не спорить. Довериться тому, кто умней и лучше знает то, что им надо.
Учить и опекать несмышленышей, всякий раз всей пятерней лезть в их головы и все расставлять по своим местам – тяжкий крест, но таков его долг. Архитрудно и архисложно, но ведь другого не остается, когда имеешь дело с детьми, не понимающими ни жизни, ни уроков истории, ни диалектики. Никому не передашь этой ноши – все глупее его. Будь то Плеханов или Лев Николаевич Толстой. Что поделать? У всех в голове каша.
Когда живешь на такой высоте год за годом, отчетливо сознавая, что любая полемика – трата времени и что, в сущности, всякое несогласие жалко, плоско, либо младенческий лепет, либо старческий вздор, не стоят внимания, лишь презрения и издевки, когда постоянно и неуклонно ты должен идти другим путем, не тем, которым шли до тебя, не тем, которым идут оппоненты, нельзя не понять своего значения и – тем более – своего назначения. И стоило это понять ему, как это поняли остальные, все заразились его уверенностью, все – кто растерянно, кто восторженно – но покорились его мессианству.
Бедный Рузер, бедный одесский диктатор! Жить ему оставалось четыре года. Он успел получить реабилитацию, восстановить свой партийный стаж. Вот и все, что успел. Два последних года он провел в надвигающейся тьме, зрение таяло все нещадней, пока окончательно не сдалось. Сдался и он. Его ровесники добились, чтоб «Правда» дала некролог, пришли проститься, потом разошлись, чтоб очень скоро за ним последовать. Осталась дырчатая коробочка с черно-белыми квадратными клетками, с фигурками из слоновой кости. И каждый раз, собираясь в дорогу, я
