Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
<…>
А что же «Гости»? Тридцать пять лет я запрещал себе о них думать. И мне в конце концов удалось отгородить запретную зону. Все что угодно, но не ступить на заминированное поле! Слишком много родных теней, всем я принес одно лишь горе. Где мой отец? Наш бакинский дом? Где неповторимый Лобанов? Где Меркурьев с Ириной Мейерхольд? Все они, и только ль они, кто больше, кто меньше, так или иначе подорвались на этой взрывчатке, все они, кто раньше, кто позже, до срока оставили этот мир. Забыть эту пьесу, скорее забыть!
То было взвешенное решение. Слишком много я навидался разных перемолотых судеб и оборванных биографий. Все, кто лелеял заветный рубец, мысленно воскрешая дебют, ставший для них западней и драмой, все они так и не состоялись. Им можно было только сочувствовать, а я не хотел, чтоб мне сострадали. Участие – непрочное чувство. Стало быть, надо начать сначала.
Мое бедное действо вернулось ко мне не скоро, через тридцать пять лет. Владимир Андреев, когда-то сыгравший с истинно юношеской безоглядностью в том единственном спектакле Лобанова роль старшего сына Петра Кирпичева, поставил «Гостей» в Малом театре. В ошеломительные дни юной лихорадочной гласности, когда жизнь переместилась в чтение и все, что было недосягаемым, стало доступным, наивная пьеса, написанная неловкой рукой, предстала во всей своей безыскусности. И все-таки вновь обрела успех. Может быть, оттого что тема переродившейся иерархии вовсе не оказалась исчерпанной. Может быть, оттого что подспудно в ней все еще слышался первый вскрик после молчания десятилетий, на миг нарушивший тишину.
А потом, уже в девяносто первом, читая воспоминания Сахарова, вдруг прочел я такие строки: «…было еще несколько начинаний, в которые меня тогда вовлек Зельдович… Одно из этих выступлений было связано с кампанией в прессе против незадолго перед этим опубликованной пьесы Зорина „Гости“. Я не помню, в чем там было дело, но пьеса, написанная на гребне „оттепели“, задевала новую советскую партийную бюрократию, ее высокомерие, жадность и тупой эгоизм и противопоставляла ей „народ“ и „истинных“ ленинцев, в том числе реабилитированных „старичков“. Зельдович подбил меня написать письмо Хрущеву (а сам оставался в тени!). Конечно, мне не следовало так начинать свою эпистолярную деятельность, это было „не постановочно“… Но с другой стороны, как-то надо было начинать. А принципиально – выступить против „нового класса“, по терминологии Джиласа, было не так уж и плохо. Это было мое первое письмо Хрущеву и вообще первое выступление вне специальности».
В пересказе пьесы не все так уж точно – «реабилитированных» в ней не было (до начала реабилитации надо было еще прожить три года), не было, видимо, в ней и «народа», если не посчитать народом преследуемого старика адвоката и заезжего журналиста. В пьесе этой, сугубо семейной, конфликт происходит между «своими», если взять аристотелевскую дефиницию. Но какое это имеет значение?! Андрей Дмитриевич и сам ведь пишет, что «не помнит, в чем там было дело». Пафос драмы, направленной против «нового класса», что и вызвало должную реакцию рассвирепевшей номенклатуры, он почувствовал и на него отозвался. А главное, что меня потрясло: «Это было мое первое письмо Хрущеву и вообще первое выступление вне специальности».
Его «первое выступление»! Эти волнующие слова будто дали всему пережитому новый объем и новый смысл. Подумать, что я ничего не знал! И не успел ему написать хотя бы словечка благодарности. И чем я больше об этом думал, тем все неутешнее, все горше становилось у меня на душе.
Из главы VIII. Римская комедия
В каждой жизни есть особые вехи, свои острова, над которыми в памяти будто горят зажженные свечи. Иной раз огонь их светел и весел, думается о славных часах, выпавших на твою долю. Иной раз пламя темно и мрачно, в нем чудится погребальный дым.
Недавно мой друг, режиссер Павел Хомский, сказал мне, что намерен взяться за постановку «Римской комедии». С Богом и – попутного ветра! Держава делает все что может, чтобы «Комедия» не постарела. Минуло больше чем тридцать лет с тех дней, как я написал эту пьесу и испытал с ней решительно все, что может театр дать драматургу, – и счастье и горе сверх мер и без края.
Первые заметки о ней я нахожу в своих старых записях за девятьсот пятьдесят восьмой. А целиком она вдруг сложилась в течение одного только дня – шестнадцатого января, однако уже в шестьдесят втором, без малого через четыре года. Так часто бывает – вначале тебя касается предчувствие мысли, потом она словно тебя покидает, но это лишь кажется: срок настает, и тень ее обретает плоть.
Но почему я так долго медлил? Ведь этот сюжет обжег меня сразу, в герое я чувствовал много родственного, его неуемность, ершистость, страсть, барахтанье на обочине жизни и эти участливые улыбки, которыми его награждают обласканные фавориты власти, гордо несущие свою избранность, – все это так знакомо, так близко! Перо пульсировало в руке – жарко хотелось писать эту исповедь, одеть ее в античное платье, приправив современным жаргоном и спрятав свою тоску за иронией. Но не решался. Я понимал – мечта увидеть ее несбыточна. Мое положение к этому времени определилось достаточно ясно. Неразоружившийся автор «Гостей», который написал «Добряков» и «Палубу», спектакли идут, но оба раздражают инстанции. Направленность их вполне очевидна, недаром они привлекают к себе московскую интеллигентскую фронду. Лежат готовые «Энциклопедисты», два года их рвется поставить Львов, в этой комедии все мишени названы громко, без недомолвок. Теперь появиться мне с «Римской комедией» – безумие чистейшей воды. А если я ее напишу, то в ящике удержать не смогу – я уже хорошо себя знаю.
Но шел июль шестьдесят четвертого, и я приехал с женой и сыном в Дом творчества в Дубултах на Рижское взморье. Я оказался здесь впервые, и точно так же, как пять лет назад открыл для себя зимнюю Ялту, открыл я теперь летнюю Юрмалу.
Вдруг все сошлось – балтийское лето, стальная северная вода – она одаривала того, кто рисковал в нее войти, не только бодростью, но и чувством мальчишеского самоуваженья, да и знакомство с латышской провинцией, с неспешным, основательным бытом, то скрытно, а то и без камуфляжа отторгающим новый рисунок жизни. Меня чаровали и околдовывали опрятные улочки и дома, выпрыгнувшие из андерсеновских книг, а сосны, берег и тишина уверенно выпрямляли душу – нет смысла думать о чепухе, пора, пора приняться за дело.
Грех было упустить даже час. И,
