Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Письменная связь с женой прекратилась, на мои письма к ней она отвечала молчанием. Потом по настойчивым моим письмам к сестре и брату просил сообщить, почему жена не отвечает на мои письма. Сестра написала: «Дорогой братец, Александра Петровна вышла замуж, не жалей ее, она не стоит того, чтоб жалеть ее, не горюй, береги свое здоровье!» Это был удар по мне, после ареста и заключения на десять лет — семья разрушилась, ничего отрадного впереди, и только надежда на благосклонное отношение ко мне сына утешала меня в этом втором несчастье. Вырастет большой — он поймет меня, что «не за пьянство и буянство, не за ночной грабеж»[268] я был заключен на десять лет в тюрьму и концлагеря, за то, за что во многих европейских странах в тюрьмы и концлагеря таких, как я и подобные мне, не заключают.
Так ограниченное понимание жизни человека и общества побудило жену уйти к другому в то время, когда я так нуждался в моральной поддержке. Ее уход к другому и отказ от меня не были бы так тяжелы, если б не сын, оставшийся с ней, который дороже мне всех других родных, ибо он моя мечта многолетних дум, и я никому не хотел его «уступить», а тем более Александре Петровне, ставшей чужой мне по раболепному развитию ума своего, как и многие другие подобные ей жены заключенных.
В Хановейском концлагерном лазарете, кроме работы в лазарете, проводил прием больных в вольнонаемной поликлинике и по концлагерным колоннам, по отбору заболевших и изголодавшихся заключенных для направления их на лечение в лазарет. Тысячи заключенных прошли передо мною во время их осмотров, всех возрастов, заключенных по 58‑й статье царя марксидов Сталина и незначительное меньшинство по уголовным статьям. В концлагере были заключенные всех народностей Советской России и даже корейцы, китайцы, поляки и один негр.
Однажды в феврале сорок седьмого года по распоряжению местного начальства после посещения концлагерной колонны возвращался в лазарет. Был метельный морозный день. За два-три километра до лазарета метель все усиливалась, пошел снег и сверху, и быстро стало заметать дорогу, а в начинающихся вечерних сумерках видимость дороги в холмистой тундре начала исчезать. Я стал сбиваться с дороги, а потом дорога потерялась от наносного снега. Кругом меня виднелась сплошная белоснежная стена.
Я начал делать круги в надежде найти дорогу; чем больше шел, тем чаще начинал проваливаться до колена, а иногда до пояса в сугробы снега. Я понял, что заблудился. Холодная дрожь прошла по телу: могу погибнуть в тундре от замерзания. Сел на снег и предался грустным размышлениям: «Неужели пришел конец моей жизни?» И тут же мысли о сыне, сестре, брате и других родных близких моему сердцу, мысленно прощаюсь с ними, и в то же время [чувствую] непреодолимое желание остаться в живых.
Прошло какое-то время в грустных размышлениях, но вот на короткое время метель утихла и падающий из тучи снег; вдали увидел серо-темное очертание какого-то жилья. Я быстро пошел к нему и вскоре увидел маленький свет. Это оказалась заброшенная колонна под охраной сторожа, в одном километре от лазарета и поселка Хановей, освещаемая электролампами. Погибнуть от замерзания не погиб, но едва не погиб от воспаления легких. Три недели лежал в терапевтическом отделении лазарета, кучу выпил белого стрептоцида, ежедневно собирался консилиум всех врачей лазарета, уходили в кабинет, предрекая печальный исход моей болезни.
Начальник лазарета сообщил в лечебно-санитарный отдел о моей болезни и просил дать пенициллина. Дали одну ампулу в пятьсот тысяч [единиц[269]] и сказали: «Как это врач мог заболеть воспалением легких!» Лечение пенициллином делал фельдшер-поляк, через каждые два часа по пятьдесят тысяч. Тяжело было болеть без близких родных, друзей и знакомых, но еще тяжелее умирать в заключении, с фанерной табличкой под номером на кладбище.
«Неужели все эти страдания миллионов людей в тюрьмах, концлагерях, ссылках являются „исторической необходимостью“ марксидов для построения марксидского государства на крови и костях и океане слез, в мирном бесклассовом обществе?! Так же поступали все Тамерланы, Чингисханы во имя государственной власти и своих безгласных народов, держа их властью кнута и пряника, подобно марксидам. Но пролитая кровь тружеников городов и полей возопиет и потребует отмщения в поколениях, и это будет истинно исторической необходимостью человека и общества. Если для построения новой Вавилонской башни на новый социалистический и коммунистический лад казарменного социализма и казарменного коммунизма требуются миллионные жертвы людьми, то и эта Вавилонская башня государственной власти достроена не будет, а только с уничтожением государств всех систем исчезнет необходимость построения и самой Вавилонской башни, которая будет сожжена огнями Прометеев городов и полей». Так думал на грани жизни и смерти Терехов в Хановейском лазарете.
Первый раз, когда вышел я[270] из больничного корпуса после болезни, зимний мартовский тихий солнечный день улыбался приветливо, улыбался и я ему: жизнь победила смерть!
Воспоминания так близкого и так теперь далекого, с первых лет заключения, часто стоят передо мною. Частые письма к жене и сыну и от них, полные печально-грустных переживаний, разделяемых между нами, далекими по расстоянию, но так близкими по родственному отношению. Письма жены и кривые еще буквы слов сына, карандашные, доставляли радость моей жизни в концлагере, а врачебная работа по специальности давала надежду окончить срок заключения и возвратиться в Россию, к семье. А жена молча и как-то крадучись ушла к другому, даже гражданского мужества не имела открыто сказать мне об этом!
Арест и заключение на десять лет явились основой разрушения семьи и последующей жизни, следовательно, и в этом виновен марксидский царь Сталин и его опричники. И все же долгое время я не мог свыкнуться с тем положением, что жена и сын живут с другим. Но я решил в будущем без боя сына жене [не] уступать, оторвать его от обывательского мещанского ума Александры Петровны и приобщить к вечному прогрессу личности и общества. Но все это еще впереди, в будущем, а пока еще годы заключения в концлагере.
***В сорок восьмом году, в июне месяце, в пятнадцати километрах от Хановейского лазарета произошло восстание
