Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Он сказал, что будущее театра, очень может быть, в аскетизме формы, обнажающем глубинную мысль.
– Аскетизма формы обычно боятся. Это понятно – он обнажает скудость и пустоту нашей сути. Но какая скрыта в нем выразительность! Мы о ней даже не подозреваем. А кроме этого в нем заложен почти инстинктивный протест против пошлости.
Почти без связи с предыдущим добавил:
– Я все думаю, может быть, мы, старики, не даем сказать свое молодежи? Говорят, что это праздный вопрос. Как же – единое мировоззрение… Мировоззрение – почтенная вещь, но дело-то в мироощущении.
И вдруг усмехнулся:
– Вот написал бы такую пьесочку о молодом патетическом режиссере. Строил театр, опрокидывал авторитеты, бурлил, как чайник, иной раз добивался чего-то. Теперь он в Боткинской больнице.
Его выписали, потом вновь уложили. В сущности, он пролежал всю зиму, и только к следующему лету ему относительно полегчало. Его жена и преданный друг Мария Сергеевна сняла дачу в Болшеве, там он и прожил подряд два сезона.
Несколько раз я к нему приезжал. Вылезал из полупустой электрички, садился в автобус и ехал на нем до самой последней остановки. Потом шагал по дремотным улочкам, мимо сплошных дощатых заборов – за ними мелькали летние платья, цветные пижамы и сарафаны, звучали негромкие голоса и патефонная дачная музыка. И снова, вместе с умиротворением от этой загородной тишины, от влажной листвы и вечного неба, во мне зарождалась невольная дрожь: сейчас, сейчас я его увижу.
Я думал о том, что эта радость – последняя из оставшихся мне. Мое здоровье не улучшалось, я редко выходил из больниц, а выйдя, вскорости возвращался. Моя работа меня не радовала, я чувствовал, что пишу не то, жилось нелегко, заботы множились, сердце давила привычная тяжесть.
Но когда я нетерпеливо шагал по улицам, сомлевшим от зноя, переполненный ожиданием встречи, легче дышалось, и я распрямлялся, мне даже казалось, что я осязаю забытое прикосновение счастья. Мир, окруживший меня кольцом, уже не казался жизнеопасным. Но, в сущности, что же такое любовь, если не преображение мира, а стало быть, и примирение с ним?
Лобанова я находил в лесочке, сидящим на низкорослом пеньке. Книга валялась поодаль на травке, он смотрел на свой зеленый приют сосредоточенно и печально – все та же неотвязная дума.
Я глядел на него, почти боясь вдруг обнаружить свое присутствие. Не только оттого, что боялся нарушить течение его мыслей, но главным образом потому, что наблюдать, как молчит Лобанов, было захватывающе увлекательно. Спустя много лет я прочел у Бунина о том, что Чехов сидел на скамье, почти неподвижно, о чем-то думая – «сидит он так, час-полтора…». Сначала я испытал недоверие – неужто же нервный и гордый Бунин все ждал, пока Чехов его заметит, так долго, так терпеливо ждал? Но стоило вспомнить болшевский день, и недоумение сразу исчезло. Можно следить почти бесконечно за тем, как молчит такой человек.
Мы проводили в лесу полдня, он охотно рассказывал о своей юности, о людях, с которыми начинал, ему, как всегда, хватало штриха, чтобы портрет неожиданно ожил. Так, говоря об одном артисте, очень талантливом человеке, к несчастью все последние годы появлявшемся на трибунах чаще, нежели на родных подмостках, он словно невзначай усмехнулся:
– Да, стал таким общественным деятелем, что просто некогда роли учить. А был мистическим экспрессионистом. Такой, весь в себе, непознаваемый. На прическу его обратили внимание? Это ж главный элемент декорации. Наиболее прочная опора. Но все однажды его остригли. Не то в больнице, не то в кутузке. И почва ушла из-под его ног. Вся сила, оказывается, была в локонах. Такой Самсон с персональным окладом. В локонах и была вся сила. Они, разумеется, потом отросли, но он уже растерялся навеки. И испугался. Стал суетиться. Должно быть, достаточно ясно представил, как снова стригут, но уже не в больнице. Снаружи, естественно, все как прежде – и представительный, и нездешний. Правители смотрят и уважительно переговариваются между собою: «Да, это артист. Ничего не скажешь».
Почти без всякого перехода Лобанов заговорил о пошлости.
– Свойство, насыщенное агрессией. Добродушная пошлость скорее – глупость. А настоящая пошлость зла и наступательна в каждой мелочи.
Только сферы приложения разные. Вельможа себя утверждает в президиуме, жена вельможи – в своей квартире, но суть одна, я слушал однажды, как хорошенькая супруга начальника разговаривала со своей портнихой. Захотелось взять эту красотку и бить ее головой по мужу.
Прервав себя, покачал головой:
– Непривычен изъясняться, как Шиллер, но если рядом стрекочет пошляк, чувствую яростную потребность из протеста заговорить по-шиллеровски – возвышенно, даже несколько пафосно.
Он с жадностью мечтал о работе, сменяя друг друга, толпились образы, столько замыслов – и все пропадают! Однажды, уже зимой, в Москве, заговорил с лукавой улыбкой о пьесе «Обыкновенное чудо». Шварц ее только что выпустил в свет. Тогда она называлась «Медведь».
– Очень, очень изящная пьеса. Шварц вообще изящный автор. Видно, что знает больше, чем пишет. Мудрец, но мудрость его не давит. Такая веселая, легкая мудрость, оставляет пространство для вашей мысли. Отсюда и ощущенье изящества. Оно связано с воздухом и простором. Мне кажется, я себе представляю, как надо бы эту вещь решить.
Особенно ясно вижу охотника, ученика и палача. Охотник – желчный такой господин, мнительный, все глотает пилюли, очень завистлив и подозрителен. Как пожилая примадонна. Носит награды и чистит их замшей. Его ученик одет, как грум в фешенебельной альпийской гостинице. Брючки гольф, сюртучок ливрейнообразный, стар, лыс, в глазах у него тоска, и все еще ходит в учениках. Палач выглядит, как парикмахер-красавчик. Галстук-бабочка, лаковые туфли. Черноволос, блестящий пробор. Учтивый щеголь. «Чего изволите? Голову отрубить? Момент!» Вы смеетесь? А знаете отчего? Совпадает с интимными представлениями. Смеются ведь не из‑за того, что смешно, – от внезапной радости узнаваемости.
То и дело возвращался к Островскому. Один из великих его спектаклей, волшебные «Бешеные деньги», шел у ермоловцев много сезонов. Вот уж где был предел изящества! Все крупно, все так зрительно ярко, но ничего от тяжеловесности. Узорчато-кружевная пена, легкое пряное вино, веселая кавалерийская рысь, и все это летящее зрелище одето в воздушный розовый цвет, трогательный в своей беззащитности. Теперь он задумался над «Банкротом».
Он фантазировал, как Большов придет к дочери из долговой ямы под руку со своим конвойным. Последнего будут кормить и поить, заискивать перед его мундиром. Выйдут из оркестровой ямы и в ней же будут они исчезать. При последних словах Большова «Не забудьте бедных заключенных» со стуком закроется решетка. С аппетитом описывал
