Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

Многие годы с майского дня, когда я впервые его увидел, одолевала меня мечта, скрытая, жаркая, неисполнимая – быть поставленным однажды Лобановым.

И вот я отнес в театр, ермоловцам, своих новорожденных «Гостей» и сразу, всего через день, узнал: Лобанову пьеса пришлась по душе. И сам, не веря своей удаче, вошел я в арку на улице Горького и был проведен к нему в кабинет. За окнами знойный оранжевый август, а здесь тенисто и чуть прохладно. Он поднялся, большой, основательный, неспешно протянул мне ладонь – она была неожиданно мягкой.

Вместо приветствия он спросил:

– Это ведь драма, я не ошибся? Вы прежде комедии писали.

И «Откровенный разговор», и в еще большей степени «Молодость» к этому времени мне не нравились, и я испытал чувство неловкости.

– Да, это драма, – сказал я коротко.

Его озабоченное лицо просветлело.

– Это важно, – сказал он, – веселиться нам рано. Безобразное, конечно, смешно, если довериться Аристотелю, но правильно это скорей для историков. Чем мы серьезнее, тем правдивее. Комедия иной раз допускает, а иногда, бывает, и требует односторонности в характере. Драма к такому не расположена. Я мог бы через месяц начать. Вас это устраивает?

Меня устраивало.

– Ну вот, значит, мы вступаем в брак. Это накладывает на нас обязательства. Будем порядочны и верны. Не будем искать недостатков друг в друге. Хотя бы в тот срок, что пробудем вместе.

Пьесу артистам прочел он сам. Актеры охотно и много смеялись. Его ощущение жизни как драмы лишь обостряло его юмор. В нем есть известная закономерность. Где смех сомнителен, там не в почете слезы.

Помню, на первой репетиции он выглядел еще озабоченней, еще насупленней, чем обычно. Казалось, все время его гнетет какая-то неотвязная дума. Помню его глуховатый голос:

«Я старею. Хочется сделать спектакль, который дышит, а не задыхается. Поэтому я начну с азов. Простите, иногда это нужно. Попросту – даже необходимо. Мы плохо общаемся на сцене. Значит, пока идет спектакль, мы не столько приобретаем, сколько теряем непозволительно. Моя задача и состоит в том, чтобы наконец обнаружить усушку, утруску, бой посуды. Признайтесь в элементарных грехах, не испытывая чувства стыда. Сила штампов в том, что они естественны, как естественно чувство голода. Они становятся нашей природой. Возьмите ремарки во многих пьесах. У положительного героя ремарка „гневно“, у его антипода, как вы догадываетесь, „злобно“. Очень прилипчивая болезнь. Чтобы избавиться от нее, надобно точно определить, о чем думает каждое лицо. То, что оно произносит, вторично. Ведь мы молчим три четверти дня, если не больше, и в это время идет наша истинная жизнь. На сцене же мы все говорим, а думаем мало и о постороннем. Бойтесь потерять хоть мгновение, цена его слишком высока. Ежели только вы верно думаете, то я могу быть спокоен за слово. Мне нужно обилие ваших мыслей, пропущенных вами через себя, мыслей о предстоящих мыслях. Они есть в каждом физическом действии. Вот я верчу почти механически этот спичечный коробок. Бессмысленно? Ничего подобного. Я просто хочу себя успокоить.

В этом и состоит процесс: от мысли к действию, от действия к чувству… Помните, что и у молчаливого может быть активная роль. И может быть – самая активная. Вы говорите, а я молчу, но у меня созревают решения.

Секрет актерского мастерства – мыслить во время речи партнера. О чем вы думаете обычно? О том, чтобы не пропустить своей реплики. Нужно уметь подчинить контролера, сидящего в вас, себе – собеседнику. И слушать на каждом спектакле премьерно, а не как слышанное сто раз. Тогда вы будете не бедны, а богаты – в красках, в реакциях, в интонациях – все рождается от верного слушания. Секрет актерского мастерства – это богатство состояний.

Прошу вас помнить, что мы играем гуманистическую пьесу. Цель героев – стереть то, что их разделяет. Вернуть их семейственные узы. Для этого Петр сюда и приехал. Оттого его так тепло встречают. Но люди полярны, и взрыв неизбежен. Но он – итог стремления к миру, а не стремления к войне…»

Тема готовящегося взрыва, тема взрывчатых отношений была для Лобанова определяющей. В течение полугодовых репетиций он то и дело к ней возвращался.

«Никакой расплывчатости, никакой приблизительности. Если можно и так и этак – уж лучше никак. (Последнюю фразу, адресованную актерам, я часто впоследствии вспоминал, сидя за письменным столом.) Нет разминки и нет разгона. Тут с первой реплики в воздухе – пироксилин. Мы все научились „недоиграть“, а вы умеете „переиграть“? Забудьте милую вам „простотцу“. Ах, как мы все ее полюбили, „Визитная карточка мастеровитости“! Вздор. Разучились играть отношения, складывающиеся между людьми, отношение к бытию, к его тайнам. Отношение к труду дежурно-почтительное. Кто-то помер? Досадно. Ну, пошли вкалывать. Коль человек равнодушен к смерти, то к машине он вдвойне равнодушен. Мне нужно, чтобы диалоги при встрече были отмечены содержанием особой значимости и наполнения. Тогда есть с чего сверзиться в конце. Мне нужны подобающие векселя на старте для расплаты на финише гонки страстей.

Простотца, окаянная простотца… Забудьте, что вы советская женщина. Оскорбитесь, как аристократка. Вы сейчас герцогиня де Ланже, и перед вами юный Жюссак. Говорят, в современности все проще. Не проще. Только форма иная. Вы стерва? Что же из этого следует? Что вы теряете право на горе? Скажите, чем не финал романа: „А за фанерной перегородкой тихо и горько плакала стерва“. Впрочем, это скорее начало романа».

Закон энергии был для него, по-видимому, определяющим. Но я об этом задумался позже, а потому и скажу о том дальше. В дни первого постиженья Лобанова мне было еще не до рассуждений. Хотелось все разом впечатать в себя, не потерять ни единого слова, хотелось запомнить неизгладимо каждое скупое движение, каждый звук его глуховатого голоса и этот взгляд с его вечной заботой, с мерцанием неотвязной думы, устремленной поверх наших голов – куда? Если б я знал – куда…

Но между тем закончился год, и все мы встречали пятьдесят четвертый. В конце декабря в каком-то подвале расстреливали Лаврентия Берию, и всем нам казалось, что эти пути летят в кровавый кошмар былого, которое уже не вернется, – в змеиное шуршанье доносов, в такие же темные подземелья, в зарешеченные вагоны этапов, в лесоповалы, в снега Колымы. Пусть первая – летняя – амнистия и принесла разочарованье