Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
До сей поры невозможно понять исступления Большого террора. Тут все смешалось и все сплелось. С одной стороны, убежденный расчет на то, что насилие может все – дать хлеб, дать металл, дать покоренную, нерассуждающую страну, не только покончить с любой полемикой, но и самую мысль о ней сделать крамольной. С другой стороны, желание славы, жажда первенствовать и ненависть, неутолимая, неуправляемая, ко всем, кто дышит, думает, чувствует, не испросив его дозволения.
Конечно же, на его стороне были решительно все козыри – люди и со своими пороками все-таки остаются людьми, им не под силу сражаться с монстром, не ведающим никаких тормозов, не признающим обязательств – ни перед ними, ни перед небом, ни даже перед самим собой.
Зато и звезды ему улыбались и карта шла ему в цвет и в масть. И даже смертельная война, которой он так безгранично страшился, что мог самых верных своих шпионов проклясть за недоброе донесение, даже кровавое это торжище, перемоловшее полстраны, ему послужило, его прославило и, больше того, дало палачу почти фантастическую возможность навеки обелить свое имя.
Победа не может быть безымянной, а для народа, прошедшего школу обожествления вождей, образ Сталина обозначал победу. Благодарность не хочет быть растворенной в подвиге недрогнувших армий – она вся досталась этому имени. Эта усатая богиня Нике, умостившая путь к своему триумфу по меньшей мере тридцатью миллионами жертв, в ослепленном восприятии массы и впрямь стала богочеловеком.
Ему бы сделать естественный шаг – хотя бы чуть отпустить узду. Хоть вздох сострадания, тень покоя, горсть воздуха после тридцатилетнего яда! – и как бы благодарно взметнулись неприхотливые сердца, все позабыв и все отпустив – и смерть, истребившую полгосударства, и эту распятую, нищую жизнь.
Но этого было ему не дано, в этом было бы что-то от человека, а он уж давно перестал им быть. Да и устоять его крепость могла лишь в осаде, бессоннице, в сече, иначе, по его убеждению, она бы зашаталась и пала. Он сознавал, что необходимо дать обескровленному народу хотя бы какую-нибудь компенсацию за все, что он отнял, за все, что обрушил. Но и мысли в нем не было укрепить в огромной разноязыкой стране возникшее чувство единой семьи, спасавшее ее в дни лихолетья.
Он ничего не сумел предложить, кроме давно известного средства, вполне отвечавшего тайным пропастям его непознаваемой сути. Все та же подачка Больному Этносу – пусть он почувствует себя первым среди второсортных национальностей. А кстати и вечный громоотвод, вечную палочку-выручалочку тиранов, запутавшихся игроков и всяческой разномастной сволочи – разнузданное антисемитство. Так же поступят однажды и Готвальд, и обанкротившийся Гомулка, а в наш демократический век – все новоявленные нацисты.
Однако и этот обман всех надежд не стал последним его преступлением. Когда я думаю, чем увенчал он ужасный свиток своих злодейств, то все отчетливей понимаю – созданием нового человека. Новый советский человек – это не вымысел, не фантом, не выдумка пропагандистов. Новый советский человек способен, зная уже про все, про все океаны пролитой крови, все так же носить портреты Отца и так же благословлять его имя.
За что же он отдал Сталину сердце? Он навсегда ему благодарен за то, что Сталин освободил его от самой мучительной из обязанностей – обязанности совершить свой выбор. Не выбирать, что думать, как чувствовать, не выбирать, как поступать. О, это благословенное право отныне не ощущать ответственности ни перед миром, ни перед собою даже за собственный век на земле! И с этим сталинским человеком нам предстоит еще долго жить.
Сбылось предсказание Загорянского. Через месяц после кончины вождя Александр Исидорович снова был дома, а его тюремщики – за решеткой. «Поздней весною грачи прилетели» – то была тогда ходовая шутка. В электричках веселые пьяницы пели: «Зря тебе трепали нервы, Кандидат наук, Из-за этой жуткой стервы Лидки Тимашук». Пять или шесть газетных строчек прозвучали праздничным благовестом – люди моего поколения, даже и те, кто был постарше, не раз и не два потом признавались, что не было в жизни весны прекраснее.
<…>
Приступая к новой работе, я жадно искал себе опоры, мне нужен был некий путеводитель, который бы не дал мне заблудиться. Я ощущал свои изъяны – я недостаточно чувствую быт, естественная ходовая речь хотя и задерживается на слуху, но я ею не дорожу, как следовало бы, милее мне словесная вязь, детали не застревают в памяти, бог подробностей меня обделил. Но я был уверен, что все возместит мой южный запал, моя тяга к дискуссии. Я видел себя в ближайшем будущем политическим драматургом. Бернард Шоу, идол бакинской юности, был решительно оттеснен. Горький заступил его место. Это можно было понять: не он ли сделал позвоночником драмы социальное противостояние? И социальность ему не мешает изображать полнокровных людей, а уж его речевой отбор так точен, что сам творит характер. В таком восприятии, безусловно, было извечное преувеличение, но афористичность языка казалась мне тогда панацеей. (Впоследствии я себя часто ловил на том, что персонажи мои общаются между собою формулами.)
Понятно, что личная встреча с Горьким сыграла громадную роль в моей жизни. Статья «Мальчик», первых два абзаца второй статьи «Мальчики и девочки» (в них Горький высказывал надежду, что этак годам к двадцати девяти я напишу нечто недюжинное) накладывали на меня обязательства.
Я никогда не мог относиться к Алексею Максимовичу как памятнику, хрестоматийному герою. Все видел голубые глаза, старческие нежнокожие щеки с легким болезненным румянцем, все слышал окающий басок и помнил вдруг хлынувшие слезы.
Парадокс его многослойной личности таился в том, что этот исследователь людей со «всячинкой», да и сам – вместилище стольких противоречий, не жаловал противоречивых людей, не прощал им никаких поворотов, требовал монолитной цельности! Не мог заставить себя полюбить Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Взволнованно надписал ему книгу. «Половиною успеха я обязан вашему уму и сердцу, товарищ». Но лишь через год, после конфликта с «Дачниками», он готов уже «поставить на место» этого чопорного конформиста. Этого тайного буржуа.
Такие мгновенные – большей частью несправедливые – переоценки, такие резкие перепады – почти непременная часть его жизни. Столько разрывов и столько разлук! Наверное, для политических авторов все человеческие связи
