Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Вечность им прочности не дала.
Пламя взовьется, поднимется, вспыхнет.
Падает. И выгорает. Дотла.
Потом негромко спросил:
– Что скажете?
Я благодарно кивнул:
– Впечатляет. Жаль, что никто ему не поверил.
Сергей Александрович развел руками:
– Это уже не его вина.
Мы помолчали. Я спросил:
– Сколько он прожил?
– Не так уж мало. Трех лет не дотянул до семидесяти.
– Долгая жизнь, – сказал я со вздохом. – Мне бы хоть ее половину.
Сергей Александрович сказал:
– Не завидуйте. Вы проживете гораздо больше.
Я изумился:
– С чего вы взяли?
Он засмеялся.
– Знаю и все тут. Так же как знаю, что жить мне – три месяца.
Мы не спеша зашагали обратно. От грузного центрального корпуса в разные стороны разбегались белые маленькие коттеджи. В тесных палатах на узких кроватях кряхтели и ворочались люди, уставшие маяться и надеяться. Сквозь занавешенные окна струился бледный сиротский свет.
Поздней я узнал о Бедиле больше. Родился в Бенгалии, в семье воина. Но не пошел по отцовской стезе, а стал поэтом. Писал на фарси. После него остались не только десятки тысяч рифмованных строк, но и философская проза. Книге своих воспоминаний дал имя «Четыре элемента». Но главную из них он назвал почти аскетически просто – «Познание». Суфийской мистике не был чужд, но поклонялся правде и разуму, людей никогда не делил на касты. Странствовал. Исходил всю Индию. Прах его покоится в Дели.
А мой Сергей Александрович ошибся. Прожил на свете он меньше месяца. Ошибся и профессор Рябухин. Я все еще перемещаюсь в пространстве. И меланхолики могут жить долго. Дольше иных великих людей. Дольше всеведущего Бедиля. Не зря же Богуш велел: терпите.
Должно быть, выучился терпеть.
2016
Воспоминания
Авансцена
Мемуарный роман. Фрагменты
Из главы III. Смутное время
С надеждой на то, что увижу премьеру в Москве, вступал я в новый, пятьдесят третий. Но – кончились школьные каникулы! Настало тринадцатое января.
Я помню этот студеный день, нахлобученные на уши шапки и поднятые воротники, помню нахохлившихся людей, угрюмые суровые лица, закаменевшие глаза, сторожкие короткие фразы, мрачные стайки у стендов с газетами – столица узнала о деле врачей.
Нечеловеческое злодейство! Эти вампиры в белых халатах морили своими тайными ядами вождей, доверивших им свои жизни, да и не только одних вождей! Во всех поликлиниках и больницах, в собственных коммунальных жилищах советских людей поджидала беда. Вот прозвенел звонок за дверью, это пришел по вызову доктор, о, не пускайте его за порог! Этот носатый картавый ублюдок не знает ни жалости, ни участия – спокойно, недрогнувшей рукой пропишет отраву вашему мужу, вашей жене, вашему сыну. И люди в который раз – поверили. Надо ли их за это винить? Их долго школили, и их вышколили, сделали все, что было нужно, чтобы тринадцатого января они все приняли и содрогнулись. Спустя неделю во всех углах благословляли святое имя бесстрашной Лидии Тимашук, разоблачившей негодяев. (Сразу же вспомнилась – очень возможно, по некоей фонетической близости – преследовательница несчастного Бейлиса, та была Верой Чибиряк.) Публицистка Елена Кононенко в статье «Почта Лидии Тимашук», напечатанной в честной «Правде», рассказала трогательный эпизод – в квартире спасительницы народа раздался телефонный звонок. Голос, захлебывающийся от волнения, прочувствованно проговорил: «Спасибо за то, что спасли вы честь нашему белому халату». После чего благодарный врач, не назвав себя, скромно повесил трубку.
Конечно, не стоит преувеличивать роли этой жалкой наемницы, но чтоб с готовностью дать свое имя такой чудовищной провокации, нужно иметь особые свойства. И я не испытываю сочувствия к этому «маленькому человеку». Да и нуждалась ли в нем эта дама? Несколько десятилетий спустя я видел занятную фотографию, опубликованную в газете. Тимашук была запечатлена на даче, на заслуженном отдыхе. Рыхлая коренастая женщина с довольной, безмятежной улыбкой вольготно возлежит в гамаке.
По странной прихоти обстоятельств я мог догадаться о том, что нас ждет, еще в декабре, за месяц до бури. Я приятельствовал с ныне покойным шахматным мастером Загорянским. То был блистательный дилетант, способный решительно ко всему, однако – ко всему понемногу. Какое-то время он был инженером, но быстро понял, что эта деятельность с ее обязательствами, жестким графиком, с авралами и штурмовщиной бесповоротно не для него. В юности он занимался боксом, достиг в нем некоторых успехов, но очень быстро оставил бокс, который мог повредить его внешности – он был, бесспорно, хорош собою. Неплохо переводил с французского, знал его, как родной язык, писал, разумеется, и пьесы – одна из них даже шла на сцене. Нишу свою обрел он в шахматах, мастером стал сравнительно быстро, на большее и не посягал, очень ценил свое сибаритство. Поигрывал в различных турнирах, корреспондировал, а однажды взял да и выдал повесть о Морфи – американском шахматном гении. Тут ему, надо сказать, пофартило – повесть он успел напечатать за месяц или два до начала священной войны с низкопоклонством перед Западом и его кумирами. Он был человеком графских кровей, чего не подчеркивал, но не скрывал – да как и скрыть, когда так безупречно воспитан.
Он был женат на прекрасной женщине, очень известном враче-ларингологе Валентине Александровне Фельдман – ее искусству были доверены все голоса Большого театра. Еще более знаменит в этой сфере был отец Валентины Александровны, старый профессор Александр Исидорович. Когда в декабре он был арестован, я узнал об этом от Загорянского. Обвинения были самые страшные и совершенно непостижимые. Я задал достаточно глупый вопрос: «Что же это все обозначает?» Загорянский ответил мне в лучшем стиле: «Сегодня арестовали его, а завтра арестуют всех тех, кто выдумал это темное дело».
Какое дело? Что тут таится? Все стало ясно в январский день, когда я прочел о врачах-убийцах. Профессор Фельдман был среди них.
Душная пыточная зима! Трудно было ходить по улицам, ходить в театр на репетиции, встречаться с людьми глаза в глаза. Однажды я столкнулся с Охлопковым. Он сразу же, с ходу заговорил:
– Да-а, удивительные дела! Я отдыхал недавно в Барвихе, вернулся оттуда, все время дергаюсь. Что ж это, думаю, за напасть? Почти без паузы – дерг-дерг, дерг-дерг! Теперь все ясно – профессор Коган! Я ведь лечился там у него.
Его громадные очи навыкате смотрели приветливо и открыто. Я всматривался в них, точно надеясь нечто прочесть в их глубине. Смеется он, шутит, мистифицирует? Нисколько. Абсолютно серьезен.
Могу засвидетельствовать, что сограждане – их безусловное большинство – приняли
