Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Я не следил за их поединками, хотя всегда увлекался шахматами. Так же как избегал смотреть футбольные матчи, когда больные толпились в холле у телевизора.
Я подсознательно обрывал все связи с моей недавней жизнью, я избегал всего, что могло хоть отдаленно о ней напомнить. Все это было и все это кончилось.
В беседах, возникавших в палате, старался не принимать участия, изредка короткими фразами обменивался с востоковедом. Он был удивительно деликатен и никогда ни о чем не расспрашивал. Звали его Сергей Александрович. Когда мне разрешили прогулки, он стал моим спутником, – чаще молчал; однако, случалось, весьма увлеченно рассказывал о древних поэтах. Сегодняшних тем никогда не касался. Поэтому было мне с ним легко. Газеты по-прежнему, то и дело, с автоматической регулярностью трепали мое грешное имя и обличали порочную пьесу. Впрочем, похоже, никто из соседей не заподозрил во мне ее автора.
Тем более в нашей размеренной жизни случилась беда – неожиданно умер Федор Васильевич Кузовков. Смерть его наступила внезапно. Задумавшись над ходом, он вскрикнул, и изо рта его полилась обильная темно-алая пена. Быстро забегали санитарки, потом примчался дежурный врач. Больного увезли на каталке, а вечером сестра проболталась, что он уже отдал Богу душу.
Люди здесь умирали часто, но этот почти мгновенный конец нас оглушил – партнер Кузовкова все вспоминал, как тот убивался из‑за неудачного хода. Надо же было – одним движением пустить под откос такую позицию!
Кто-то сказал: давно его следовало перевести в седьмую палату. В седьмой лежали, вернее, долеживали приговоренные доходяги.
Однако неписаный закон не позволял нам долго задерживаться на скорбных событиях – было положено по мере возможности их обходить. Здесь люди уходили нередко, и тема эта была табуирована.
А вскоре опустевшую койку занял пожилой новичок – хмурый насупленный человек с почти квадратною головой. Он сообщил, что его зовут Аркадием Петровичем Ивлевым, потом спросил своих новых знакомых не только об именах и отчествах, но и о том, чем они занимаются.
Когда дошел черед до меня, и он мне задал вопрос о профессии, я коротко сказал:
– Литератор.
Он недоверчиво протянул:
– Это широкое понятие. Какой предпочитаете жанр?
– Всяко бывает. Это зависит от разных причин и обстоятельств.
Он хмыкнул:
– Стало быть – дилетант?
Я согласился.
– В какой-то мере.
Он покачал большой головой, пожал плечами, потом объявил, что он по профессии, как говорится, – международник, преподает и читает лекции о наиболее громких событиях, влияющих на расстановку сил на политической арене.
Востоковед Сергей Александрович пригласил меня пройтись перед ужином. Центральный корпус был расположен в огромном и запущенном парке, аллейки были весьма извилисты – впрочем, во всей этой неухоженности была своеобразная прелесть. Здесь можно было уединиться и побеседовать по душам, хотя неподалеку, в беседках, толпились любители домино, оттуда всегда доносились возгласы, игра происходила азартно и страсти там кипели нешуточные.
Сергей Александрович озабоченно спросил меня:
– Каковы впечатления?
– О ком?
– О нашем новом соседе.
Я неуверенно отозвался:
– Они не слишком определенные. Похоже, этакий аккуратист.
Востоковед печально вздохнул:
– Неоднозначный господин.
Я рассмеялся:
– А где, соседушка, вы видели однозначных людей?
Сергей Александрович произнес:
– Советую к нему присмотреться.
Должен сознаться, что я пропустил эти слова мимо ушей. Хотя профессия приучила приглядываться к новым знакомым. Однако в ту пору я был ушиблен свалившейся на меня напастью. Я все еще не привык, не смирился с моим переходом в иное качество, в другое измерение жизни.
Мое ошарашенное состояние было понятно и объяснимо. Вчера еще я себя ощущал хозяином собственной судьбы, пожалуй, даже ее любимчиком, и вдруг в течение двух-трех месяцев был выдернут из привычного круга, почти насильственно заточен в противоестественный мир с жестоким и угрюмым уставом. Мир этот был населен обреченными, меченными проклятьем людьми. Все подсознательно были готовы к неотвратимому исчезновению. Так они чувствовали, так жили, буднично, сухо, без стонов и жалоб. И я теперь был одним из них.
Пора уже было войти в их круг и запретить себе воспоминания. Поэтому я не слишком охотно встречал в отведенные часы людей, пришедших оттуда, с воли. Стараясь не выглядеть неучтивым, я уклонялся от их визитов, каждая встреча напоминала о прошлом, которое я потерял. Гости, должно быть, это почувствовали, их появления стали редки.
Люди, лежавшие рядом со мной, естественно, знали, чем я занимаюсь, но разговоров о литературе никто со мною не заводил. Склонности к беседам и спорам не проявляли – почти подсознательно они экономили и берегли необходимую им энергию. К моей отрешенности быстро привыкли и сопалатники, и врачи. Я был им искренне благодарен.
Однажды, правда, профессор Рябухин, считавшийся крупным специалистом и посещавший «Высокие горы» сравнительно редко, раз в три недели, а то и в месяц, вдруг неожиданно, в присущей ему грубоватой манере сказал мне:
– Хочу вас предупредить. Болезнь, которую вы подцепили, весьма коварна. Имеет свойство, которое вам следует знать: с ней меланхолики не выживают.
Я хмуро спросил:
– А она продолжительна?
Он усмехнулся и обронил:
– Когда продолжительна – это удача.
Эта короткая беседа была, пожалуй, самым заметным событием в моей скучной жизни. Пока однажды в ней не случилось другое, значительно более шумное.
Вечерние шахматные поединки в нашей палате возобновились. Место почившего Кузовкова занял Аркадий Петрович Ивлев. Он был гораздо искусней покойника. С азартным бесхитростным Караваевым он расправлялся умело и быстро. При этом в нем не было добродушия – ходы противника он высмеивал, победы праздновал шумно и звонко.
Несчастный Караваев страдал, садясь за доску, всегда надеялся хотя бы однажды добиться успеха, но разница в классе была очевидной – он неизменно терпел поражения, а унизительные оценки, которыми сопровождал победитель его постоянные неудачи, были все злее и изощренней. Чем больше Караваев пыхтел, чем осторожней старался действовать, тем он стремительнее проигрывал. Во всякой игре необходимы кураж и напор – чрезмерная робость плохой и ненадежный союзник. Зрители поначалу сочувствовали, но постепенно и сами стали подшучивать над всегдашней жертвой.
Зато авторитет победителя рос не по дням, а по часам. Любители из соседних палат являлись взглянуть на чемпиона. Ивлев степенно и снисходительно, как нечто само собой разумеющееся, воспринимал похвалы и восторги. Но тон его становился все круче, звучал
