Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Той же неспешной, уверенной поступью Прекрасной Дамы и Королевы, явившейся в мир повелевать и царственно дарить своей милостью, вошла она в овальный предбанничек близ кабинета Рубена Симонова, где шумно толпились важные гости.
Она поздравила, обласкала, вальяжно проговорила, пропела:
– А ведь Дарун-то у нас неплох – так она оценила дочь.
Была Тимоша совсем не той, какой я увидел ее впервые, когда внезапный солнечный свет преобразил кабинет Крючкова, но ведь и то сказать: сколько минуло немыслимых, безжалостных оргий – тридцать три года, Христова жизнь! Впору дивиться, как сохранилась и уцелела сама страна – да и стране еще предстояло из разноплеменной семьи народов снова вернуться в Московию, в Русь.
Я вспомнил о знаменитой вдове семь или восемь лет спустя в том же любимом мною доме на Старом Арбате. На этот раз на премьере «Конармии» – книга Бабеля была инсценирована – увидел на том же самом месте другую женщину, скромно одетую, не проронившую ни слова. Невозмутимо, чуть отрешенно смотрела она, как смущенный Симонов пытается утихомирить геронтов с багровыми лицами и затылками. Они доказывали ему, как оскорбительно возрождение давно и справедливо забытой, фальшивой книги на славной сцене доверенного ему театра.
Симонов был многоопытен, мудр, долгие годы у руля академической цитадели, давно огражденной и верностью публики и покровительством начальства, его научили похвальной выдержке и безошибочной реакции, а я, по-прежнему не умевший обуздывать свой бакинский порох, сорвался и выкрикнул:
– Не надоело?! Живого не оставляли в покое, можно хоть мертвого не терзать?
Суровые старцы были шокированы. Они развернулись и гордо ушли. Симонов пробормотал:
– Охладитесь.
Однако я видел, что он доволен.
Потом он подвел меня к тихой женщине, представил, назвал ее имя-отчество.
Я дважды поцеловал ее руку.
Вдова Бабеля сдержанно улыбнулась, но ничего не произнесла.
34
Недавно меня навестил его внук, хотел услышать хоть несколько слов от человека, который когда-то видел его живого деда.
Сам он живет теперь в Филадельфии, но часто бывает в Москве, надеется однажды найти изъятые рукописи.
Я вглядывался в него, не скрывая острого, жгучего интереса, – искал черты неизвестно где убитого и зарытого деда. И находил, или мне казалось, что я нахожу несомненную общность меж ним и когда-то встреченным мною в другой Москве, в другой стране, так и оставшимся непостигнутым и неразгаданным человеком.
То было одно из тех мгновений, когда ощутимы родство и связь с ушедшей чередой поколений, с почившим миром, с утром истории, со всем, что жило и унялось.
Андрею Бабелю было на вид лет пятьдесят, возможно, чуть больше. Ростом он был пониже деда, не так коренаст и менее плотен, вся пластика была мягче и сдержанней, но облик его и некая магия, которая от него исходила, мне показалась той самой, бабелевской.
Он рассказал мне, что все попытки найти оставшиеся бумаги по сей день не приносят успеха. Вроде бы все хотят помочь, вроде бы ищут, но – не находят. Смириться с этим ему не под силу, он знает, что где-то они его ждут.
Естественно, речь зашла о бабушке, об Антонине Пирожковой.
Она трудилась три четверти века, проектировала множество станций московского метрополитена. В новом столетии перебралась в Штаты, совсем извелась без внука, ушла всего несколько лет назад, прожив на свете больше ста лет.
Я вспомнил ее на премьере «Конармии», ее улыбку, ее молчание.
Каким бездонным оно оказалось – вместило в себе и две их жизни, и эту любовь, и эту верность.
И вновь благодарно думал о Бабеле.
Он столько всего – позднее я понял – открыл мне за несколько часов.
И то, что рычаг надлежит повернуть не дважды, не трижды – один только раз.
И то, что синонимов не существует. Ибо в литературе, как в жизни, возможен лишь один вариант.
И то, что терпение вознаграждается, – дождись, колодец снова наполнится.
И то, как богато и трудолюбиво молчание истинного писателя.
Так же как звук громче, чем крик, так и молчание больше звука.
35
Впервые, вопреки своим правилам, друг мой, жена моя, обращаюсь на «ты», без этой, пусть уважительной, но церемонной и неуместной сейчас отстраненности.
Смерть сокращает все расстояния и отменяет все ритуалы.
Из беспросветной могильной ямы, с дырой в голове, с безмолвным ртом, забитым землей, закрытый, зарытый, заплеванный ложью и клеветой, я знаю, что смогу докричаться и достучаться к тебе, любимая, моя надежда, моя судьба.
Пусть не дано нам понять, для чего земному племени необходимы Варфоломеевские ночи, однажды, пройдя сквозь пыточный ад, сквозь лед этих лет, мы встретим друг друга.
Я знаю. Я верю. Верь же и ты.
Март, 2018
Бедиль
Грешное имя мое полоскали на протяжении полугода. Хоть и старательно я бодрился, но потрясение было суровым – оно нашло уязвимое место. Забытый плеврит о себе напомнил – однажды из горла хлынула кровь.
Кончилось тем, что я угодил в туберкулезную больницу под именем «Высокие горы». Однако двухмесячное лечение не помогло. И врачи решили: без хирургии не обойтись.
В ту пору господствовала теория, что общая анестезия вредна, и двухчасовую операцию мне делали под местным наркозом. Но оперировал меня Богуш – «первая перчатка» страны, как называли его коллеги. Напутствие было кратким:
– Терпите.
Я и терпел. Выбора не было. Все эти месяцы я храбрился, боялся обнаружить подавленность – вот и втянулся в эту игру. Стал неуверенно оживать, мало-помалу сумел включиться в неторопливую жизнь палаты.
Больничный корпус был расположен в громадном и запущенном парке. Но мне оставалось только завидовать тем, кто гулял по его аллейкам. Я прочно был прикован к кровати.
Дни проходили уныло и скучно – в положенное время вставали, в положенное время обедали, в положенный час отходили ко сну. Я засыпал не сразу, ворочался и вслушивался в стук поездов – Курский вокзал был в трех кварталах. И все вспоминал, как в раннем детстве так же тревожно и беспокойно ловил по ночам гудки паровозов. Они волновали, внушали надежду: придет мое время, уеду в Москву.
Вот и сбылась мечта фантазера. Теперь я в Москве, в «Высоких горах», доехал до станции назначения.
В палате нас было шесть человек – все они были старше меня, потрепаны жизнью ничуть не меньше, чем нашей хворью – впрочем, о ней почти никогда не говорили.
Один из них в прошлом был моряком,
