Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

– В шахматах побеждает тот, – сказал он поверженному Караваеву, – кто может стратегически мыслить. И вообще. Не только в шахматах. В каждой профессии, в каждом деле. Стратегия помогает увидеть, как будут развиваться события. А уж в политике без стратегии и шагу не ступишь – это мы видели. Неоднократно. На многих примерах.

И в подтверждение своей мысли заговорил о тех, кто достиг поставленной цели, и тех, кто безжалостно был выброшен на свалку истории. О победителях и побежденных. Последних он не только судил, он рассуждал об их политической и человеческой несостоятельности. Характеристики были безжалостными и издевательски ядовитыми. Окрашенными какой-то личной неутоленной непримиримостью.

Мое безучастное молчание он принял сперва как знак признания, потом каким-то звериным нюхом почувствовал в нем неодобрение, некий невысказанный протест. Несколько раз он пытался вызвать меня на дискуссию, но безуспешно – я продолжал играть в молчанку. Эту игру он понял быстро, помог его хваткий житейский опыт, и он не скрывал своего раздражения. Как-то с кривой недоброй усмешкой бросил загадочную фразу о том, что встречались ему хитрецы, которые думали о т м о л ч а т ь с я – из этого ничего не вышло. Он их разгадывал молниеносно. Намек был достаточно откровенным. Однако моей ответной реакции он и на этот раз не дождался.

Однажды в коридоре повесили листок с объявлением – в пять часов, вскоре после «тихого часа» – в холле будет прочитана лекция на жгучую тему – о состоянии нашей современной словесности. Прочтет ее кандидат наук – его фамилия мне не запомнилась – нас приглашают принять участие в этом полезном мероприятии. Желающие могут задать вопросы.

Режимная жизнь не часто баловала неординарными событиями. Раз в две недели, случалось, показывали какую-нибудь старую ленту. От скуки смотрели мы и ее, особого выбора у нас не было. Поэтому лекция, безусловно, была относительным развлечением. И, кроме лежачих, все дружно отправились на встречу с кандидатом наук. Я уклонился, невнятно пожаловался на сильную головную боль.

Вернулись они перед самым ужином. Первым пришел Сергей Александрович. Он подошел к моей кровати и, оглянувшись, пробормотал:

– Знаете, хорошо, что вас не было. Лектор вам уделил много времени.

Я сумрачно произнес:

– Предвидел.

Вскоре явились и остальные. Надо сказать, что все проявили подчеркнуто деликатную сдержанность. Никто обо мне не упомянул. Один только Ивлев насмешливо пялился своими прищуренными гляделками, и было видно, как ему трудно давить распиравшие его страсти.

Терпение ему изменило гораздо быстрее, чем я ожидал, хватило едва ли на полчаса.

Он неожиданно усмехнулся, потом осведомился:

– Ну как? Прошла голова? Уже не болит?

Я сухо ответил:

– Спасибо. Полегче.

Он торжествующе заметил:

– Ну, слава богу. Приятно слышать. Она у вас вовремя заболела.

Я ощутил, как во мне закипает неуправляемая злость. И резко бросил:

– Да, она знает, что и когда ей надо делать.

Ивлев вздохнул:

– Ничего не скажешь – самоуверенный вы человек. Но жаль, что не послушали лекцию. Вам было бы полезно послушать. Больше, чем кому бы то ни было.

Я посмотрел на всех остальных, с которыми провел в этой комнате четыре изнурительных месяца. Все они в рот воды набрали. Все прятали от меня глаза. После затянувшейся паузы моряк примирительно пробурчал:

– Все люди совершают ошибки. Главное: сделать верные выводы.

– Да, – неуверенно подтвердил финансовый авторитет, – вы правы. Партия неоднократно подчеркивала, что критика – движущая сила.

Ивлев покачал головой. Потом назидательно произнес:

– Все это так. Но есть различие между ошибкой и откровенной идеологической диверсией.

И, посмотрев на меня в упор, веско добавил:

– А вам советую: не отмалчивайтесь. Позиция ложная. Она до добра не доведет.

В эту минуту меня переклинило. И вся моя хваленая выдержка, которую я старательно пестовал все эти невыносимые месяцы, помня, что в ней мой единственный шанс выжить, подняться и уцелеть, вырваться из опостылевших стен, вернуть себе отнятый у меня когда-то принадлежавший мне мир, – вся она рухнула за мгновение. Словно ее никогда и не было. И ничего во мне не осталось, кроме одной этой черной ярости. Свистящим шепотом я спросил:

– И кто ж тебе поручил, сучонок, давать мне советы? А ну колись.

Он так опешил, что не нашелся, что мне ответить. Как будто забыл родной свой язык. До единого слова. Стремительно выбежал из палаты.

Никто из оставшихся не проронил ни звука. Но повисшая пауза вдруг обрела какую-то тяжесть, какой-то астрономический вес. Казалось, он вытесняет воздух, в палате стало тесно и душно.

Кто-то уставился в потолок, кто-то усердно листал газету, каждый искал себе занятие, которое могло облегчить эту пудовую тишину. Я медленно вышел в коридор, прошел к гардеробной, спустился в парк. И долго блуждал по пустым аллейкам, пытаясь восстановить равновесие.

В парке я никого не встретил. Только в одной из его беседок слышались голоса доминошников. Вскоре стемнело, они разошлись. Мне повезло, никого не увидел.

Спустя полчаса я пришел в себя, мало-помалу обрел равновесие. И почти сразу меня окликнули. Я поднял голову, оглянулся – меня догонял Сергей Александрович.

Он осторожно меня спросил:

– Не помешаю?

– Нет. Нисколько.

Сергей Александрович молча шагал, стараясь не отстать. Под ногами шуршали листья. Кончался август. Вечером стало уже прохладно.

Он глубоко вздохнул и сказал:

– Адски надоело здесь жить.

Я согласился:

– Грустное место. Дай бог нам отсюда когда-нибудь выйти своими ногами.

– О, да. Хорошо бы.

Мы молча делали круг за кругом. Из ближних беседок не доносилось ни стука костяшек, ни громких возгласов. Мой спутник осторожно спросил:

– Ну? Успокоились?

Я усмехнулся:

– Все в норме. Не знаю, как это вышло. Сорвался. И самым глупейшим образом. Этот стратегический дурень вовсе не стоит таких басов. Болен, озлоблен, всех ненавидит.

Сергей Александрович сухо сказал:

– Не сокрушайтесь. Я убежден: он переживет еще многих. А впрочем, злоба и держит, и точит. Одновременно. Все полагали, что Коба бессмертен и жить будет вечно. Наши поэты так и писали.

Я согласился:

– Старались на совесть. В духе старинных восточных традиций. Ваши испытанные шаиры умели себя вести, как должно. Ладили с ханами и султанами. Славили своих падишахов. Писали, как они лучезарны. За это их кормили, поили, а гурии дарили любовью. Ушлые они были ребята.

Сергей Александрович сказал:

– Не все. Слышали что-нибудь о Бедиле?

Я грустно сознался:

– Краешком уха. Если не лень, то просветите.

Сергей Александрович вздохнул:

– Уже поздно. Пора на бочок. Я лучше прочту вам четыре строчки. Всего четыре. Их хватит, чтобы его понять.

Остановился и чуть нараспев, почти торжественно продекламировал:

Деспоты! Бренны ваши