Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
В своем праве выносить приговоры он никогда не сомневался. Недаром повторял то и дело, что чувство жалости унижает, что «страдание – это позор мира».
Больше всего не терпел он зависимости – ни душевной, ни тем более творческой. Его обращение к театру было сразу окрашено полемикой – равно идейной и эстетической – с предшественниками и даже наставниками. В своей первой пьесе он разрушал атмосферу чеховской драмы, во второй – бросил вызов Льву Толстому.
Непостижимая гордыня! Как примечательно его письмо, написанное Екатерине Пешковой, после премьеры «Дачников» в Петербурге»: «Никогда я не испытывал… с такой глубиной свою силу, свое значение в жизни, как в тот момент, когда после третьего акта стоял у самой рампы, весь охваченный буйной радостью, не наклоняя головы перед „публикой“… было что-то дьявольски хорошее во мне… я смотрел на них, искал врагов, а видел только рабов и несколько друзей».
Слава его быстро стала всесветной, и это мировое признание делало его ненавистным власти больше, чем все его произведения, выкрики, лозунги и призывы. Недаром Николай Энгельгардт в своей вышедшей в самом начале столетия «Истории русской литературы» упрекал его за успех на Западе и внушал, что это «успех очень позорный». Было от чего приходить в ярость!
В лето пятьдесят третьего года я бредил Горьким, я был уверен, что, следуя этому образцу, я напишу социальную пьесу, отвечающую законам искусства. Пора было приступать к работе. В июне мы с женой отправились в скромный дом отдыха под Москвой – он назывался «Зеленый курган».
В запасниках жизни немало даров. Всех слаще – творческая горячка! С рассвета я сидел за столом, и – верный признак хорошей формы! – все, что окружало меня, шло в дело – прямым или косвенным образом отражалось в рождающейся пьесе. Все воздействовало и находило отзвук – и эта проселочная дорога, и беззащитность вечернего поля, кусты боярышника и запах чобора с мятой.
И в восприятии персонажей я ощутил уже нечто чувственное. Особенно мне был близок Покровский, попавший под пресс властей адвокат, обескураженный и растерянный, мучающийся своей беспомощностью и пытающийся сохранить достоинство – трудней этого ничего не бывает!
Однажды меня подозвали к радио – Лаврентий Берия арестован. До нашего тихого уголка докатывались невероятные слухи – о танках на улицах Москвы, о драматическом противоборстве армии и госбезопасности, об обстоятельствах ареста. Берия был объявлен шпионом – это сразу же породило сомнения. Было понятно, что на вершинах разворачивается борьба за власть. Мне вспомнился юбилейный вечер в Малом театре, красавица Марфа, ее худощавый грузинский муж – где он сейчас? – но все эти мысли недолго кружились в моей голове, образы новорожденных героев вновь потеснили реальных людей.
Что будет с этой взрывчатой пьесой? Не думалось и не хотелось думать. И стоит ли портить себе настроение? В конце концов, «Молодость» вышла в свет в разгар гонений на «космополитов», а «Откровенный разговор» репетировался в дни «дела врачей» и выпущен был в день смерти Сталина. Разве судьба мне не ворожит?
Не слишком оправданная беспечность (впрочем, еще полтора года меня отделяли от тридцатилетия), но очень уж был я захвачен работой. Все исторические потрясения были бессильны меня отвлечь, нарушить установившийся ритм. В начале августа я финишировал. Как раз в Ильин день мы собрали вещи, поехали в электричке в Москву. За окнами неслась еще летняя, мирная августовская земля, но по желтеющему листу, все чаще мелькающему жнивью, по сумеречной томительной дымке угадывалось приближение осени – и яблочный Спас и второй покос.
Нет, нет, все будет отныне светлее. Недаром же и последние вести дышат долгожданным покоем. В Корее только что завершилось трехлетнее кровопускание. Под умелым командованием Рудакова, капитана первого ранга, на коронацию королевы прибыл в Лондон советский крейсер «Свердлов». Пятеро наших виртуозов – Ойстрах, Соболевский, Оборин, Малинин и Станислав Нейгауз – отменно выступили в Париже. Мир за окном, на планете, в стране…
Надежды, надежды, опять надежды. Пьеса, так страстно бурлившая ими, лежала в портфельчике, всю дорогу не выпускал я его из рук – вдруг ненароком забуду в поезде, этой потери не пережить. И стоило только мне задремать, как я увидел недобрый сон. Пьеса пропала, куда-то исчезла, я не могу ее найти. Отчаянье мое так велико, что кажется, я совсем задыхаюсь. Внезапно – словно из небытия – явился тот киевский монтер, нелепо наскочивший на мину. Я вновь услышал плачущий голос – тоскует, молит, зовет на помощь, я вновь увидел перед собою его обезумевшие глаза. В эту минуту я проснулся. Портфель был со мною, пьеса со мною, я шумно выдохнул воздух из легких. Не знал еще, даже и не догадывался, что сам я везу в портфельчике мину, готовую разнести меня в клочья.
Из главы IV. Эпитафия
И все же над всей чередой событий всего отчетливее одно, пусть растянувшееся на годы – пересечение моей жизни с жизнью этого человека.
После той встречи на семинаре – когда сразу же при его появлении все чудодейственно изменилось в конференц-зале Союза писателей, сразу же стало совсем иным, чем было всего минуту назад, – я видел его еще несколько раз.
Всегда на одном и том же отрезке – из проезда Художественного театра (так назывался тогда Камергерский) он заворачивал на улицу Горького (так называлась тогда Тверская). В этом не было ничего удивительного – он шел из дома в Театр Ермоловой, то был его постоянный маршрут. Удивительно, что всякий раз я испытывал то же странное чувство, что и тогда, в сорок восьмом, в конференц-зале.
Каким образом оно возникает? Если бы знать… Стендаль вспоминал, как в ложе оперного театра появился молодой человек и все (даже те, кто его не знал) почувствовали присутствие гения. Кто-то негромко шепнул: лорд Байрон…
Тайна воздействия тут не в славе (вошедший многим был незнаком) и не в самих стихах и поэмах (Стендаль был и сам не последний писатель) – она заключалась в магической ауре, которая исходила от личности. Определить ее невозможно, тем более – нельзя передать.
Вовсе не думая о приличиях, я с жадностью вглядывался в него. В массивную, грузную
