Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
— Значит, это ваша подпись?
— Да, моя!
— А теперь вы отказываетесь?
— Да, отказываюсь, мне не хотелось умирать, потому я и подписался.
Долго еще допрашивали Кроля судья и прокурор: почему Кроль отказался на суде от своего показания в МГБ, как будто они не знали, какими инквизиторскими способами производится дознание в МГБ.
Все же Кроль, чех, оказался честным и мужественным гражданином, достойным потомком бессмертного Иоганна Гуса! Хвала и честь тебе, Кроль!
Так на суде отпало ужасное клеветническое обвинение в терроризме, которого так добивались следователи МГБ, чтоб получить повышение в чинах и наградные деньги и ордена за разоблачение важного государственного преступника Терехова, и кто знает, остался [ли] бы в живых Терехов, так как статья о терроризме гласит о мере наказания до расстрела, что и было бы выполнено сталинскими опричниками, ибо во главе их стоял всенародный бандит и палач человека и общества, марксид Сталин.
Прокурорша потребовала десять лет тюремного заключения со строгой изоляцией, защитник казенный попросил принять во внимание первую судимость и частичное признание в хранении книг. На десять-пятнадцать минут суд удалился на совещание.
— Именем РСФСР суд постановил… Терехова по статье 58, часть первая пункт десять подвергнуть тюремному заключению на десять лет и пять лет поражения в гражданских правах. Вам, Терехов, понятен приговор суда?
— Да, понятен!
После суда, через неделю отправили этапом в Сызранскую тюрьму, из Сызранской в Ульяновскую, из Ульяновской в Уфимскую, из Уфимской снова в Ульяновскую, а через три месяца отправили этапом в Печорские концлагеря.
Когда я находился в Ульяновской тюрьме, в одной камере с тридцатью пятью заключенными, одному заключенному на его кассационную жалобу пришло такое решение: виновность свидетельскими показаниями не доказана, но приговор на десять лет оставить в силе! Все заключенные тридцать пять человек не верили своим глазам, такому шемякинскому решению, но факт оставался фактом. Вот так скорый и правый пролетарский советский суд!
По пути этапа из Уфы в Ульяновск, в Мелекессе в наш вагон посадили смертника, счетовода кирпичного мелекесского завода, осужденного за два анекдота про царя Сталина. Директор завода и конюх донесли в МГБ об этих анекдотах, и приговор — расстрел.
В каждом учреждении, управлении, фабрике и заводе, учебном заведении, колхозах и совхозах по всей стране имелась сеть тайных агентов-шпионов из отбросов общества, строящих свое счастье на слезах и крови тружеников городов и полей. В каждой семье или [в семьях] их родственников и знакомых кто-то был репрессирован шемякинскими сталинскими опричниками. Террор и тирания диктаторской власти царя марксидов Сталина истребляли миллионы ни в чем не повинных людей, чтоб держать народ в страхе божьем.
***В течение двух месяцев везли этапом до Печорских концлагерей. В этапе каждому заключенному выделялась одна соленая селедка и четыреста граммов черного хлеба на сутки, с перерывами выдачи хлеба и селедки до трех-пяти дней. И вот на станции Арзамас заключенные подняли бунт. Во всех пяти столыпинских вагонах раздались крики двухсот заключенных: «Хлеба, хлеба, погибаем, умираем, хлеба, хлеба!» Кричали все заключенные басами, баритонами, дискантами и альтами. Конвой открыл стрельбу вверх, так как расстреливать заключенных за железными решетками под замком не имел права.
Жутко мороз проходил от ужасных криков и мольбы о помощи хлебом. А крики все неслись из эшелона и далеко слышались вокруг. Железнодорожные рабочие, служащие и пассажиры недоуменно и с ужасом останавливались, замедляли шаг и смотрели на наш эшелон. «Хлеба, хлеба, погибаем!» — кричало двести голосов заключенных, и эти крики о помощи то прекращались, то вновь возобновлялись.
Конвой начал уговаривать, чтоб прекратили крик, и обещал вскорости доставить заключенным хлеб. На какое-то время крики прекратились, но кто-то уже кричал: «Нас обманывают, давайте раскачивать вагоны». И вот началось раскачиванье вагонов на одну боковую сторону, чтоб свалить их на землю, и действительно, вагоны сильно кренились набок. Конвой выбежал из своего вагона и вагонов с заключенными: «Везут, везут хлеб, сейчас выдадим за все дни!»
Заключенные успокоились. Каждому дали по одной буханке хлеба. Забастовка окончилась. За время этапа умерло шесть заключенных. Истощенные, измученные и обросшие доехали декабрьским днем до станции Печора — входных ворот Печорского концлагеря. Лютая зима была в разгаре. Метель и мороз как-то сразу сковали заключенных, и не удивительно: все одеты были кой-как, кого в чем захватили при аресте, в том и привезли в Печору. Когда всех заключенных вывели из вагонов в снежную метель, то конвой не пересчитывал, все ли доехали к месту назначения, а потому [обошелся] без арестантской молитвы: «Шаг в сторону — расстрел, идти молча, руки за спину!» Да и кто убежит на верную гибель в тайге зимой.
Пересылка огорожена тремя высокими заборами, а следовательно, и с тремя воротами, куда и ввели этап заключенных. Внутри пересылки два десятка деревянных бараков на сто — сто пятьдесят человек каждый. Здесь, внутри пересылки, можно ходить без конвоя в уборную и по двору, встречаться с другими заключенными барака.
Начиная от Печоры до Воркуты Печорлаг производил постройку железной дороги на протяжении пятисот километров. Вот по этой-то трассе раскинулись концлагеря с тремястами тысячами заключенных. Тяжел этап, тяжела тюрьма, тяжела жизнь и работа в концлагере, но здесь видишь солнце, пролетающих птиц, [есть] общение со своими собратьями, [можно] написать письмо, получить посылку. Если тюрьма и допросы следователей МГБ ад, то концлагерь — преддверие ада, все же легче ада МГБ.
Через две недели по этапу направили работать и отбывать срок наказания по специальности врача в пятый лазарет, что в четырех километрах от Печорского первого лазарета, первого отделения, на берегу реки Печоры. Но в первые три месяца я работать не мог: начался отек ног от алиментарной дистрофии на почве длительного тюремного и этапного голодания. Пролежал два месяца на стационарном лазаретном лечении, а потом мне дали один корпус больных, а вскоре и второй на сто пятьдесят — двести больных заключенных. Кроме меня в лазарете работало еще шесть заключенных врачей, имел каждый по два корпуса больных. Корпуса лазарета и все подсобные здания полуподвальные, а
