Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Долго стою, не шевелясь, посредине камеры. Потом снял пальто, положил на кучу соломы и сел. Голова идет кругом. Что-то будут делать со мной дальше, что сейчас дома? Как тяжело жене; хорошо, что сын еще не может сознавать невольное тюремное мое отсутствие из дома, а ведь с женой мечтали иметь еще два-три сына, а по работе нам в мае обещали дать путевки на курорт. По предыдущим арестам других я знал, что и мне скорого возврата отсюда не будет, да и придется ли остаться в живых в инквизиторских когтях марксидов. В каменном мешке тишина, но вот послышались глухие шаги наверху-потолке, видимо, наступило декабрьское утро.
Из-за двери камеры показалась человеческая голова и [послышался] голос: «Снимите шляпу!» Шляпу снял, и голова исчезла. Думаю: «К чему бы это?» Проходит какое-то время, открывается форточка в двери: «Возьмите хлеб». — «Зачем мне хлеб? У меня есть пирожки из дома. Есть я не хочу». Форточка закрылась. Проходит еще какое-то время. Загремели замок и железная задвижка двери.
Повели в парикмахерскую — остригли машинкой, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и отвели в камеру под номером шестьдесят три. Камера в два шага в длину, один шаг в ширину, у потолка маленькое окно с железной решеткой и две узкие нары одна над другой, в углу параша. В камере находился паренек лет семнадцати из Мелекесса, арестованный по пятьдесят восьмой статье. В Мелекессе он работал киномехаником, отец погиб в Гражданской войне, дома остались мать и сестра, и он часто говорил: «Ну как они там будут жить без меня, кто им дров привезет?»
Спать разрешалось с десяти часов вечера до шести часов утра, но днем разрешалось только сидеть и ходить по камере два шага вперед, два назад. Первые пять дней я беспрестанно ходил по камере и когда сильно уставал — садился на край нары.
С наступлением ночи начинались вызовы на допросы в кабинеты следователей. Открывается форточка в камерной двери, и голос шепотом: «Терехов, соберитесь!» Это значило идти на допрос. Допрос длится всю ночь, приводят в камеру утром, а вечером снова на допрос до утра, и так изо дня в день пять-десять дней, а следовательно, и без сна, а на допросах одни и те же вопросы десятки и сотни раз, как сказка про белого бычка или про попову собаку, до тошноты и одурения, то есть требования дачи таких показаний, которые хотят иметь следователи МГБ, и иногда, доведенные до пределов терпимости, измученные физически и морально, заключенные давали показания по желанию следователей.
Жена несколько раз за время заключения в смуровской внутренней тюрьме приносила передачи, что и радовало, и печалило, и я долго не мог прийти в обычное состояние.
Через семь-десять дней вызвал на первый допрос начальник следственного отдела майор Печенкин. В большом и хорошо меблированном кабинете по коврам прохаживался Печенкин. Когда конвоир передал меня Печенкину, он продолжал молча ходить, но вдруг круто повернулся ко мне лицом и [сказал] замогильным голосом: «Ну, Терехов, нам известно о вашей контрреволюционной работе на шестьдесят-семьдесят процентов, а об остальном ты сам нам расскажешь. Расстрелять пока не расстреляем, но посидеть придется, профилактически. Мы не знаем, когда здесь начнется война, — сказал Печенкин, показывая на географическую карту, на границу с Германией, — так вот давай рассказывай».
— Никакой антисоветской деятельностью я не занимался. Те книги, что отобрали во время ареста, были изданы легально в первые еще годы Советской власти, а в университете по Бухарину изучали политэкономию, а по Кнорину «Азбуку коммунизма», и все эти книги в то время не считались контрреволюционными.
— А почему ты их хранил?
— Да нигде не объявлялось о том, что они контрреволюционные.
— Выходит, гражданин Терехов, что напрасно тебя арестовали, может, прикажешь перед тобой извиниться и на машине отправить домой?! Ведь тебе известно, что значит слово «профилактика» — вот мы и посадили тебя профилактически, как политически неблагонадежного для Советской власти! Так вот, давайте помогать нам выявлять, кто имеет антисоветские настроения среди родных, знакомых по дому и по службе!
На что я отвечал: «Ни я, ни мои родные, ни мои сослуживцы по работе, никто не занимались и не занимаются антисоветской деятельностью и не имеют антисоветского настроения, а та литература, что изъяли у меня в доме, то это относится к далеким и давно минувшим годам студенческих лет, причем за последние десять лет работы в трудовой моей книжке имеется семь записей: благодарностей, премий за хорошую работу». — «Нет, гражданин Терехов! Это наше дело решать, кто советский и кто антисоветский, а ваше дело отвечать на вопросы и не рассуждать!» Он нажал кнопку на своем столе, явился конвойный надзиратель. «Уведите!»
На следующих допросах предъявили обвинение о террористических высказываниях в отношении коммунистов-марксидов. Такое нелепое обвинение показал агент МГБ «Соколов», который однажды был на одном вечере у знакомого в гостях вместе с нами, где в разговорах — воспоминаниях о студенческих годах — положительно отзывались о Бухарине, Кнорине, анархистах. Так вот этот-то разговор агент МГБ и изложил в своем донесении в смуровское областное МГБ как высказывание о терроризме против марксидов-коммунистов.
В течение трех месяцев вызывали на допросы днем и ночью по пять дней. Две-три недели не вызывали, а потом снова бесконечные индюшиные допросы, один следователь допрашивал днем, а второй ночью, с целью добиться нужных показаний измором. Обвинения предъявили по статье пятьдесят восемь, часть первая, пункт десятый и одиннадцатый со сроком заключения от 6 месяцев до десяти лет, но опричники стремились навязать еще статью [про] террористические высказывания, [по которой срок] вплоть до расстрела.
В двадцатом году произошло Кронштадтское восстание, о котором в двух листовках объяснялись гражданам России смысл и цель восстания — Советы для всех народов, а не для одной партии марксидов. В Кронштадт приезжали Калинин, Ворошилов на уговоры и свободно уехали к себе в Петроград. Кронштадтцы требовали свободу слова, печати и прочее, что даст человеку
