Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
По окончании медфака, работая уже врачом, начал мои поиски Разумовских и Тани, но никто не знал, куда они сосланы. Обращался в органы государственной власти, но там неизменно отвечали: они сами напишут, когда найдут нужным. Прошло пять лет в надежде узнать что-либо о Тане Разумовской, но никаких вестей, и я решил уехать за границу, чтоб посвятить себя борьбе за преобразование общества без частной и государственной эксплуатации человека человеком, но эта мечта не осуществилась: режим диктатуры марксидов не мог допустить явного и тайного ухода за границу, тем более в конце двадцатых годов, когда на марксидском престоле воцарился Иосиф Сталин. Власть его с каждым годом крепла и делалась все свирепее и жесточе, ибо он и его каста объявили себя истинно и единственно правоверными марксидами и ленинцами во веки веков, диктаторской властью над всеми тружениками городов и полей и над всем своим партийным аппаратом. Так именем догмы диктаторской власти, не над классовыми врагами, уничтоженными еще в Гражданской войне, а над всеми трудящимися, началось многомиллионное истребление тружеников городов и полей в тюрьмах, концлагерях и ссылках, и тысяч своих же лидеров марксизма Бухарина, Рыкова, Блюхера, Тухачевского, Кирова и всех тех, кто шизофренику-палачу царю Иосифу казался претендентами на его власть. А в конце двадцатых и начале тридцатых годов началась по приказу марксидов казарменная коллективизация тружеников полей: всех крестьян начали загонять в колхозы, а тех, кто не желал идти в колхозы, начали отправлять в концлагеря и ссылки. Было приказано десять процентов крестьян сослать в края отдаленные, а остальных, упорно сопротивляющихся, рассматривать как врагов советской марксидской партии.
Насильственно загнанные в колхоз крестьяне не хотели работать на чиновничье-бюрократическую партию марксидов, отбирающую весь хлеб урожая, обрекая колхозников на полуголодное существование. Все, кто мог, начали уходить и бежать из сел в города на фабрики и заводы, где условия труда и жизни были лучше, чем в колхозе, которые через несколько лет хозяйничанья марксидов привели всю страну к экономическому обнищанию не только в селах, но и городах. Тогда царь марксидов Иосиф Сталин объявил, что в развале сельского хозяйства, экономики страны повинны враги народа, то есть сам народ, который выполнял только волю царя марксидов и его опричников. Начались разные чистки, ссылки, отправка в концлагеря по тайным-закрытым судилищам марксидов по принципу: «У власти и беззаконие закон!» В течение многих лет колхозников [так] давили, пилили, ссылали, по марксидской догме, что довели до нищенского существования колхозников и совхозных тружеников полей и тружеников городов.
Шли годы моей работы врачом, вначале шесть лет в участковых больницах в Смуровской, Свердловской и Кустанайской областях, и никаких известий от Тани Разумовской! Поехать за границу ни тайно, ни явно невозможно. В это время в Смурове познакомился через племянницу Пану с Петриченко Александрой, только что окончившей мединститут, а в девятьсот тридцать пятом году она стала моей женой, а когда она родила сына, о котором я мечтал, то полюбил ее больше, чем вначале. И казалось мне тогда, что Петриченко не оставит меня в беде и несчастье.
Но вот ночью восемнадцатого декабря сорокового года, когда жена и сын уже спали, я продолжал что-то читать, но почему-то на душе было тревожное состояние. Подумал: «Что за причина?», и с неясным тревожным размышлением лег спать в двенадцатом часу ночи. Едва задремал, как раздался звонок. Жена проснулась, подошла к двери. «Кто?» — «Откройте! По важному делу к вам!» Жена открыла. Вошли три незнакомых человека в военной форме МГБ, одна женщина-соседка и один мужчина-сосед с перепуганным выражением в лицах. «Здесь живет Терехов Сергей?» Я встал, оделся, и тут же один из чиновников МГБ предъявил мне ордер на обыск и второй на арест.
С самого начала приход непрошеных гостей, в ночное время на обыск и арест, глубоко потряс душевное состояние жены и мое, так как хорошо все знали с тридцать шестого года об арестах десятков тысяч ни в чем не повинных людей, и если кого арестовывали, то арестованные из застенков МГБ не возвращались.
Перевернули в квартире все вверх дном, отобрали несколько книг в отдельную стопку, перевязали бечевкой. Это были книги Бухарина — «Политэкономия», Кнорина — «Азбука коммунизма», Троцкого — «Уроки Октября»[260], Прудона, Бакунина, Кропоткина, Штирнера и другие по теории анархизма. Затем опричники приказали: «Оденьтесь и пойдем с нами!» С болью в сердце простился с сыном, спящим в своей детской кроватке ангельским сном; простился с женой, потрясенной внезапным моим арестом, да и без ареста появление в доме опричников-марксидов оглушает на какое-то время сознание у всех живущих в доме. При выходе из дома надели наручники, как на страшного злодея, нарушившего общественные или государственные устои.
«Черный ворон» подъехал к зданию тайной марксидской полицейской канцелярии и тюрьме, спрятанной внутри четырехэтажных зданий инквизиторских допросов и пыток. Приказали вместе идти в кабинет начальника следственного отдела по длинным коридорам этажей и как вещественное доказательство стопку книг представили на стол начальству.
В роскошном кабинете прохаживался начальник следственного отдела майор Печенкин, средних лет, среднего возраста, с одутловатым бледно-серым лицом и оловянными глазами. «А, гражданин Терехов, давно до тебя добирался, садись, а чего ты не здороваешься, будем знакомы! Это твои книги?» — «Да, мои, но они в свое время изданы КОГИЗом[261], по Бухарину изучали политэкономию, а по Кнорину азбуку коммунизма». — «Ну, об этом поговорим потом, а пока напиши на всех книгах свою фамилию». Был третий час ночи.
Из кабинета Печенкина конвоиры увели в приемную камеру коменданта тюрьмы во двор внутренней тюрьмы. Мордастый молодой старшина приказал: «Раздевайся». Я снял шляпу, пальто, пиджак на пол камеры-кабинета, стою и жду. «Раздевайся совсем!» — снял нательное белье. «Повернись, нагнись, подними одну ногу, другую, оденься! Отвести!» По темным подвальным коридорам увели и втолкнули в камеру без окон, с слабым светом в потолке электрической лампы. Загремели железный засов и замок.
Осматриваю помещение. Голые
