Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Мои встречи с Таней Разумовской продолжались в каждый приезд в Старотопное. Наша любовь продолжала крепнуть все больше и больше в пределах жениха и невесты, да иначе и быть не могло: впереди моя пятилетняя учеба в медфаке, а до того времени, до самостоятельной работы и жизни, [о] своей семье и думать не могли: мы счастливы были платонической любовью, и все реальное оставалось в будущем.
Окончились зимние каникулы, мы с Васей Милоховым вернулись в Смуров, посещать лекции на медфаке. Иногда собирались товарищи студенты, разделявшие учение анархистов: Коля Котов, Вася Милохов, Симаков Вася, Пономарев Костя, Трубин Коля, Постников Паша, Оглоблин Саша, Паршин Гриша и другие. Тяжело переживали закрытие анархического клуба и школы при Клубе имени Феррера[256] и гонение на все прогрессивное, что дает человеку и обществу свобода, равенство и братство в экономическом, политическом и моральном отношении. Мы понимали и видели, что марксидская Советская власть погубит революционные завоевания Октября, становится в какой-то степени деспотом и тираном трудящихся полей и городов.
Когда на общестуденческом собрании марксиды выясняли отношение к Советской власти, то «от анархистов» Терехов предложил резолюцию: «Приветствуем Советскую власть, но как временную, на переходный период, а потом, по окончании Гражданской войны, осуществить безначальное коммунистическое общество без кнута и пряника, то есть бесклассовое советское общество. Следовательно, Советская власть только временное средство, а конечная цель — безгосударственный коммунизм!» Когда Терехов окончил краткое предложение, то председательствующий студент не знал его фамилии и попросил назвать, а политкомиссар университета, «око государево», злобно сказал: «Это анархизм!»
По окончании собрания, на второй день подошел студент Петя Филёкин, состоящий в партии марксидов, но сочувствующий анархистам, и сказал: «Вы вот что, друзья: нигде больше не выступайте и не говорите с анархических позиций, иначе вас исключат из университета, могут арестовать и отправить в края отдаленные. Политкомиссар поручил следить за вами, будьте осторожны в дальнейшем, я сказал, что вы анархисты не опасные!»
***Наступила весна двадцать первого года. Все Среднее Поволжье быстро стало превращаться в пустыню от жестокой засухи. Поля, луга превратились в буро-желтую пустыню, а лес стоял с голыми сучьями без листьев, начали умирать от голода дети и старики, издохший от голода скот тут же съедался голодными жителями сел и деревень. Десять миллионов людей оказались от засухи в тисках страшного голода.
Чтоб помочь своим отцам и матерям и их семьям, я и другие студенты собрали, что только можно взять из одежды, и поехали под видом экскурсии в Семипалатинск, где обменяли одежду на хлеб. Так привез я в семью пять пудов пшеницы, а в феврале отца взял к себе в Смуров и поместил его в больницу водников, где он пять месяцев находился в стационаре на положении больного, чем и облегчил ему и матери переносить голод. Но к занятиям в университете из[-за] поездки за хлебом опоздали на десять дней. Тех из студентов, кто состоял в партии марксидов, допустили к занятиям, но других, не состоявших в партии, исключили как мешочников-спекулянтов, и только вступивший в разбор дела университетский совет отменил наше исключение.
Если в Смурове выдавался какой-то паек на каждого жителя, то в селах и деревнях Среднего Поволжья не только не выдавался какой-нибудь паек от государственной власти, но сами волостные и сельские советы были на замке, заколочены досками, а вся местная власть сбежала, как крысы с тонувшего корабля, оставив на произвол судьбы умирать от голода миллионы людей! В первые месяцы голода население поело весь скот. Народ начал пухнуть от голода. Ели все, что можно положить в рот: кору деревьев, прошлогодние стебли подсолнечника, глину. Во многих домах опухшие и отекшие не могли истопить печь, принести воды из колодца. Умирали в голоде и холоде. Некому было похоронить умерших — они неделями лежали в доме вместе с живыми, еще не умершими. Многие шли из сел и деревень в город — в поисках спасения от голодной смерти, и редко кто из них доходил до города: они умирали по дороге от холода и голода. Некоторые стали поедать своих умерших, а мелекесский уисполком официально просил разрешения у смуровского губисполкома съедать умерших (газета Вол[жская] Ком[муна], где было об этом сообщено[257]).
И вот власть Советская, пролетарская, власть диктаторов-марксидов продразверсткой и вооруженными продотрядами конфисковывала весь хлеб у тружеников полей под метелку накануне страшного голодного года на Среднем Поволжье, бросила на произвол судьбы — волю божью миллионы людей, обреченных на голодную смерть, оправдывая свое преступление «исторической необходимостью», тогда как населению городов выдавался хлебный паек «по исторической необходимости», а в действительности не те люди были людоедами, кто поедал умерших, а те, кто довел их до людоедства.
Во время разгара голода по селам, деревням и городам явилась помощь от американских и шведских добровольных обществ. Открылись столовые для питания детей. В Старотопном открылись две столовые, одна американская, АРА[258], и шведского Красного Креста. Также продовольственные пайки два раза получили и мы, студенты университета: по десять килограммов муки, пять килограммов маргарина, пять килограммов сахара и пять килограммов рыбьего жира, который я отнес отцу в больницу, который в мае месяце в двадцать втором году уехал домой в Старотопное в хорошем состоянии здоровья.
В том же году мне сообщили, что Разумовских Ивана Никоноровича и Серафиму Яковлевну сослали куда-то в Сибирь, и их дети разъехались кто куда мог, но дочь Таня не захотела оставить в беде своих родителей и вместе с ними поехала на ссылку. Таня переслала мне с знакомым старотоповцем краткую записку: «Любимый, не могу оставить мать и отца, уезжаю вместе с ними в ссылку, но до конца жизни моей любовь моя к тебе будет жить неугасимо, и если есть там другая жизнь, в другом неземном мире, она и там останется с тобою. Прощай, мой первая и последняя любовь! Живи вечно нашей любовью, нашими мечтами, надеждами и грезами! Наша любовь вошла в меня „крепче браги хмельной и слаще меда липового“[259], и я благословляю тот час и день, когда полюбила тебя! Всегда с тобою твоя Таня Разумовская».
Два месяца я не мог
