Адольфо Камински, фальсификатор - Сара Камински
Мсье Ожье, как ни странно, освободили. Но его дочь осталась в заключении. Мой папа поклялся, что позаботится о Доре как о родной дочери. Мы приняли ее в свою семью, стремясь, чтобы она не чувствовала себя сиротой. На следующий день нас посадили на поезд вместе с другими евреями, которых депортировали из Нормандии. Подъезжали набитые людьми грузовики, несчастных «выгружали» и запихивали в вагоны. Сотнями. Всех возрастов. Всех сословий. В толчее, сумятице, немыслимом шуме мы различили разговоры о Дранси. Поль мгновенно обошел вагон, спрашивая у всех:
– Простите, у вас не найдется листка бумаги? А ручки или карандаша?
Некоторых застали дома, поэтому они успели собрать вещи. И охотно снабдили Поля бумагой и письменными принадлежностями.
– Что ты задумал?
– Напишу аргентинскому консулу.
– Зачем?
– Только он сможет нас спасти. Взять под защиту. Гляди: у всех нашиты шестиконечные звезды, только у нас их нет. Мы на особом положении.
Поль написал письмо и сделал массу копий. Коротко и ясно: наши фамилии, имена, подданство, место назначения. Пусть Аргентина вступится за своих граждан. Пока поезд не тронулся, Поль успел раздать письма железнодорожникам на станции, потом часть выбросил из окна на ходу. Мы надеялись, что какая-нибудь добрая душа наклеит марку и опустит письмо в почтовый ящик.
Попробую описать тебе Дранси. Целый город за колючей проволокой. Недостроенные пятиэтажки, остов заброшенного здания в форме буквы «U», пустой прямоугольный двор внутри. Ни дверей, ни оконных рам, ни перегородок. Строительство не завершили, воздвигли только скелет будущего дома. Бетон, торчащая арматура. Тюрьма без стен, открытая всем ветрам и глазам. Мы полностью беззащитны. Кругом ничего и никого, кроме охраны. Над нами угрожающе нависли пять высоченных башен.
Обитель сквозняков в прямом и переносном смысле. Здесь дуло буквально изо всех углов. И люди не задерживались, поезда привозили и увозили их постоянно. Тысячами. В каждом помещении человек по сорок. Женщины отдельно от мужчин. Кипящий муравейник. Никто не оставался в Дранси надолго. Пересылка. Сортировочная станция перед отправкой в лагеря Восточной Европы. Некоторые переночевать не успевали. Немцы говорили: «Вы едете в трудовой лагерь». Как будто немощные старики и двухлетние дети способны трудиться! С начала войны прошло немало времени, все уже слышали про облаву «Вель д’Ив»[15], все знали, что поезда неизменно увозят евреев в «Пичипой»[16].
Людей предварительно брили наголо и оставляли до рассвета на лестничных клетках, поскольку места в помещениях не хватало для всех. Слышались крики и плач. Сумасшедший дом! Прислушиваясь к воплям, я думал о Доре и младшей сестре Полин. Не страшно ли им на женской половине? Удалось ли поспать хоть чуть-чуть? Сам я не мог сомкнуть глаз, надеясь, что о худшем они не догадывались… Дора… Папа исполнил обещание, данное старику Ожье, принял ее в семью. На беду, никто кроме нас не считал ее удочерение законным. В Дранси ее сразу поселили этажом ниже, с теми, кого собирались отправить в лагерь в ближайшее время. Папа упорно доказывал всем, что Дора – его дочь. Дошел до начальника Дранси Алоиза Бруннера, добился, чтобы тот принял его. Но Бруннер был неумолим: по документам Дора – француженка. Его ответ привел папу в отчаяние:
– Вы утверждаете, что не в силах расстаться с ней? Отлично! Могу отправить при ближайшей оказии всю семью, там и для вас найдется место.
Вскоре после этого страшного разговора имя Доры попало в список. Ее увезли, а мы ничем не смогли ей помочь… Время не смягчило чудовищного чувства вины, оно терзает меня до сих пор.
Все вокруг уезжали, наша семья оставалась. Каждый состав увозил тысячу людей, таково было правило, а Бруннер следовал правилам неукоснительно. Если на перекличке при оглашении списков кого-то не могли найти, вместо него непременно ехал другой. Иногда пересылка была переполнена, иногда здесь не оставалось почти никого, но вскоре неотвратимо приезжали грузовики с новыми заключенными. Евреи. Высокие, небольшие, блондины, брюнеты, рыжие. Только в Дранси я осознал, что ничего о нас не знаю. В Вире евреев было мало. Семья Леви, наниматели папы, мсье Ожье с дочерью, мы, возможно, кто-то еще. Нацисты обвиняли евреев в чудовищных преступлениях, рисовали на них отвратительные карикатуры, в которых я себя не узнавал. Население вполне одобряло антисемитскую пропаганду. Всю войну я слушал всякую чушь, равнодушно пропускал ее мимо ушей. Собеседник твердил мне:
– Во всем виноваты евреи! Проклятые жиды!
– Но позвольте, я тоже еврей. И вся моя семья…
– Нет-нет, вы совсем другие, вы свои, такие же как мы. А вот остальные…
Как выглядят «остальные», он едва ли знал. Да я и сам не имел ни малейшего представления. В Дранси я впервые понял, какие мы разные, непохожие друг на друга. Лишь тут я почувствовал себя евреем раз и навсегда, полюбил свой народ, стал гордиться своей принадлежностью к нему.
Пожилой профессор Политехнического института (ведь когда-то евреям не возбранялось преподавать) учил меня в Дранси алгебре и высшей математике. Каждый день занимался со мной часами. Я увлекся математикой всерьез, ведь без нее химику никак не обойтись. Задавал тысячу вопросов, ночи напролет заучивал наизусть пройденный материал, усердно готовился к следующему уроку. Благодаря старику-профессору продолжал образование и расширял теоретические познания даже в транзитном лагере. Моя неуемная тяга к просвещению умиляла его. Думаю, мы оба неосознанно, насущно нуждались в этих уроках, поскольку лишь математика позволяла нам забывать о том, что мы заключенные. Я стал его последним учеником. Однажды его увезли, как раз когда я пришел к нему на занятия. Думаю, он не предупредил меня заранее о том, что его включили в список, чтобы избежать тягостного прощания.
Моя политическая грамотность тоже заметно повысилась. На заводе я вел нескончаемые беседы с Жаном Байером. Во время ночных обходов железнодорожной станции Вира – с аптекарем, мсье Бранкуром. В лагере Дранси – с Эрнестом Аппенцеллером. Высоченный голубоглазый блондин с правильными чертами лица, он мог бы служить моделью для плаката, прославляющего арийскую расу. И всерьез хотел предстать перед немецкой научной комиссией специалистов по расовой теории. Эрнест был уверен, что ученые, несомненно, признают его арийцем. Мне исполнилось семнадцать, ему – восемнадцать. Он утверждал, что его арестовали по ошибке. Потому что ему в детстве сделали обрезание.
– Я обрезанный, но я не
