Адольфо Камински, фальсификатор - Сара Камински
– О Жане Байере с нашего завода…
– Что с ним?
– Расстреляли его.
Зимний день 1940 года. Проливной дождь. Я крутил педали как заведенный, ехал куда глаза глядят по нормандской равнине. Жан Байер погиб… Война отняла у меня первого близкого человека. Я больше никогда не услышу его дерзких шуток, смелых песен. Не увижу, как он усмехается, посасывая сигарету. Как я старался подражать ему! Подхваченный потоком воспоминаний, я ехал вперед, ветру и ливню наперекор. И вдруг мне открылась ужасная истина. Мамы больше нет. В тот момент я все понял. Мое лицо стало мокрым не только от струй дождя. Смерть Жана заставила меня прозреть. С чего бы ее держали в больнице так долго? Что за болезнь такая? Почему отец, рассказав об инфекции, замкнулся в себе, почти перестал с нами разговаривать? Почему только младшая сестра, десятилетняя Полин, говорила о маме, вслух беспокоилась о ней?
Дома я приступил к отцу: да или нет? В конце концов он признался, что обманул нас. Мама успела предупредить Леона, и тот пустился в бега. Села на поезд до Вира. А потом железнодорожные рабочие нашли ее мертвой на путях. Вызвали отца на опознание, Поль поехал с ним. Вот почему их не было два дня… «Голова полностью отделена от тела, череп раздроблен…» Несчастный Поль не мог забыть увиденного и, конечно же, не стал рассказывать об этом младшим, его можно понять. Но папа должен был сообщить детям о ее смерти. Полицейский, которому поручили дело, уверял, что она по ошибке в тамбуре на ходу открыла внешнюю дверь вместо двери туалета… Поль свято верил ему. Папа нанял юриста, чтобы провести дополнительное расследование, но тот был евреем, поэтому вскоре его задержали и отправили в лагерь. Как по мне, версия полиции – бессовестный подлый обман. Я уверен, что маму убили, столкнули под встречный поезд.
– И, как всегда, свидетелей нет…
Послушай, если бы я попал под поезд, а тебе сказали, что твой отец просто-напросто перепутал двери, ты бы поверила?
Ну вот видишь! И я о том же. Вскоре мои наихудшие опасения подтвердились: комендатура отобрала у нас дом дяди Леона и передала мэрии с тем, чтобы та продала, вернее, подарила его супругам Демуа. Спущенный с лестницы отыгрался за унижение. Демуа восторжествовали. Устроили здесь привилегированный бордель для немецких офицеров, торговали бойко всю войну. Все хвалили их девочек и выпивку: качество превосходное, причем совсем недорого.
Мэрия не оставила нас на улице. Переселила в дом к одной беспомощной старушке, которая была не в силах возражать. Я каждый день навещал мсье Бранкура, аптекаря. С тех пор как я узнал о смерти мамы, химия сделалась моим единственным утешением, смыслом жизни. Опытами я глушил горе. И если попадал впросак, не мог найти решения, Бранкур всегда приходил на помощь, давал дельные советы. Впрочем, мы говорили обо всем на свете, не только о химических формулах. Главным образом, о войне. Меня поражали его познания, интеллект, доброта. К тому же он умел слушать. И вскоре сделался моим наставником, духовным учителем.
Летом 1942 года сообщение «Радио Лондон» нас по-настоящему обнадежило. Началась Сталинградская битва. Немецкая армия впервые встретила серьезное сопротивление. У нас тоже ходили слухи о том, что участились диверсии на железной дороге, появилось организованное подполье. Нацистская администрация в ответ мобилизовала всех мужчин города для охраны железнодорожных путей в ночную пору. Дежурили поочередно. Мы стали, по сути, заложниками, ведь в случае любого крушения или взрыва нас бы расстреляли. Я дежурил вместо отца и Поля, хотя по возрасту еще не подходил. Дежурил ради Бранкура. Не помню когда и как, но все-таки я узнал в ходе наших нескончаемых разговоров о том, что он агент Второго бюро[14], работавший на де Голля. Мне казалось, что и аптека была для него всего лишь прикрытием. Он поддерживал связь с нормандским диверсионным отрядом. Мне же надоело сидеть сложа руки и оплакивать умерших безо всякой пользы для них. Бранкур понимал меня. Однажды ночью мы с ним охраняли пути и пили ячменный кофе, борясь со сном. Внезапно он задал мне вопрос:
– Если я тебя научу, рискнешь приготовить для нас кое-что пострашнее мыла?
Я так ждал этого момента, хотя сам ни за что не отважился бы предложить свою помощь!
– Будь осторожен. Работа сложная и опасная. Главное, не нарушай соотношения ингредиентов.
С тех пор помимо мыла, свечей и соли я стал готовить снадобья, из-за которых сцепления вагонов раньше срока покрывались ржавчиной, коррозия разъедала болты, провода обрывались. А еще делал небольшие взрывные устройства. Помогая партизанам, я освободился от мучительного чувства бессилия перед лицом смерти близких. Я гордился тем, что могу отомстить за них. Я стал бойцом, я участвовал в Сопротивлении.
3
Нацисты пришли за мной в разгар рабочего дня в красильне, забрали меня и Анхеля, моего младшего брата, которого я тоже устроил к Буссемару. Велели следовать за ними и привели к армейскому крытому брезентом грузовику. В кузове уже сидела вся наша семья и Дора Ожье, моя школьная подруга, с отцом-ветераном на деревянной ноге. Улов невелик. Других евреев в Вире не осталось. Я надеялся, что отец подбодрит меня, посоветует что-нибудь, но он подавленно молчал. Да и что тут скажешь? Я смирился как все остальные. Не возмущался, не протестовал, даже пикнуть не смел. Два часа нас везли, а мы даже не спросили куда…
Наконец грузовик остановился возле Маладрери, знаменитой образцовой тюрьмы города Кана. Нас всех согнали в одну камеру и заперли. Десять квадратных метров на семь человек. Негде было лечь, невозможно выспаться. Единственную койку отдали мсье Ожье, старому и больному. Два дня мы не ели и не пили. Никто из охраны к нам не заглядывал. Про нас попросту забыли.
Старику Ожье стало худо, он лежал на тюфяке, набитом соломой, и стонал, приоткрыв рот. Из глаз по изрезанным морщинами щекам непрерывно лились слезы. Он тяжело дышал с присвистом. Стоны становились все громче. Дора склонилась над ним и увидела, что отец умирает… Я пытался разделить его страдания, нарочно дышал с перерывами, как и он. Папа стал отчаянно колотить в дверь, звать охрану, кричать, что здесь вот-вот человек скончается. Поднял немыслимый шум, и в конце концов к нам явился начальник охраны.
– Этот человек сражался на вашей стороне, за Германию, во время Первой мировой, жертвовал собой, потерял ногу. Неужели вы допустите, чтобы он умер в тюрьме как преступник?!
Начальник ушел, ничего не ответив. Мсье Ожье попросил папу спеть над ним заранее кадиш. Я с удивлением увидел, как папа торжественно поднялся и стал читать нараспев слова еврейской
