Адольфо Камински, фальсификатор - Сара Камински
Самоуверенностью, дерзостью и живостью ума он напоминал мне погибшего друга Жана.
– Будь я евреем, я бы стал сионистом, – часто повторял Аппенцеллер.
Я же считал подобно отцу, что еврейское государство – это утопия. Что народ и религия вовсе не должны совпадать. Что каждый вправе спокойно жить там, где ему нравится, вне зависимости от вероисповедания.
Нет темы, которую мы с Эрнестом не обсудили бы. Спорили без конца о политике, о философии, о собственных идеалах и убеждениях. Касались даже теологии, впрочем, тут я молчал и слушал, поскольку абсолютно не разбирался в предмете. Меня поразили глубокие познания Эрнеста в иудаизме, хоть он, по его словам, и не был евреем. Вместе мы мечтали о новом мире. Свободном и справедливом.
За три месяца я успел познакомиться со многими замечательными людьми, удивительными, незабываемыми. Но стоило мне с кем-нибудь подружиться, как нового друга отправляли в лагерь. А я был бессилен его спасти. Мне, аргентинцу, позволяли даже работать. Доверили белить стены пересылки. Под побелкой исчезали имена, даты, послания, последний крик о помощи несчастных, отправленных на смерть. Я не мог этого допустить. Однажды меня застали врасплох, когда я процарапывал железкой закрашенные слова и цифры, по которым недавно прошлась моя кисть. И отправили в прачечную, чтобы «больше не делал глупостей». По неведомой причине Алоиз Бруннер, ежедневно обходя лагерь, всякий раз останавливался рядом и долго пристально смотрел на меня. Полагалось почтительно опускать глаза, но я выдерживал его взгляд, дерзко пялился в ответ, пренебрегая правилами. Ради Доры и остальных. Все погибли, я один выжил и больше ничего не боялся. Плевать на последствия. Будь что будет. До сих пор помню, как его крошечные черные злые глазки буквально сверлили мои. Под конец он оглядывал меня с головы до ног и уходил, не сказав не слова, будто не замечал моего хамства. Не знаю, почему он молчал. Почему не наказывал. Я так и не понял, что именно пробудило его любопытство. Настойчивые требования аргентинского консула освободить нас? Или имя «Адольфо», созвучное с неким другим?
– Как же вы выбрались из Дранси?
– Письма Поля спасли нас. Вмешалось консульство Аргентины. В транзитном лагере нас могли продержать три месяца максимум, что они и сделали. Еще мы обязаны жизнью трусости правительства Виши. Боясь грозных санкций могущественных США и не решаясь нарушить мирный договор с нацистской Германией, оно объявило нейтралитет. Хотя в действительности никакого нейтралитета не существует. Если ты молчишь и не вмешиваешься, ты соучастник преступления.
Когда отец сообщил, что нас скоро выпустят, я был готов остаться. Как можно уйти, если остальные обречены? Почему мы спасемся, а они нет? Папа, тезка мудрого царя Соломона, убедил меня, что здесь я бесполезен, а вот на воле, как знать… Мне сейчас же вспомнился Бранкур. Ведь я делал в Вире взрывные устройства. Нужно непременно вступить в Сопротивление. Вернуться в строй во что бы то ни стало.
Мы оказались в Париже без сантима в кармане, зато с десятками писем заключенных Дранси, зашитых под подкладки наших пиджаков. Антиеврейские законы в столице соблюдали особенно истово. Свирепствовали вовсю. Мы не носили желтых шестиконечных звезд, но в наших документах теперь красовались красные штампы «еврей». Отныне мы не имели права жить в гостинице, зарабатывать себе на хлеб, даже вернуться в Нормандию не могли. Своеобразное освобождение. Я не бывал в Париже с 1938 года, когда мы перебрались в Вир. Город сильно изменился с тех пор. Повсюду названия улиц на двух языках: по-французски и по-немецки. В витринах магазинов таблички: «Евреям вход воспрещен!» А вот и сами евреи на плакатах, злобные, с гигантскими ушами, крючковатыми носами, длинными птичьими когтями. Немецкие офицеры разъезжали в новеньких сияющих автомобилях. Разительный контраст с нищими обносившимися парижанами. Добрые люди посоветовали нам обратиться за помощью во Всеобщий союз евреев Франции. Мы устали бродить как неприкаянные, да и комендантский час приближался. Поневоле последовали совету. В метро честно сели в последний вагон: третий класс, специально для евреев. Только Поль не пожелал ехать с нами, пошел куда-то еще. Он предчувствовал, что богадельни Союза – ловушки, и был прав. Союз заставлял евреев сотрудничать с нацистами и помогать им во всем.
Пока что нас поселили в доме престарелых в Шуази-ле-Руа, в департаменте Валь-де-Марн, накормили и обогрели. За время пребывания в Дранси я так отощал, что у меня ребра выпирали и коленки дрожали. Но как только немного оправился, поспешил к букинистам на набережную Сены за книгами по химии. Мне хотелось освоить изготовление более мощной взрывчатки, чтобы Бранкур и его товарищи могли вновь рассчитывать на меня. После освобождения я сразу отправил аптекарю сухое, краткое послание, просто дал знать, что жив, не привлекая лишнего внимания тех, кто занимался перлюстрацией. Бранкур неожиданно ответил мне быстро, щедро, сердечно. Подбадривал, утешал, напоминал, что при любых обстоятельствах я могу рассчитывать на его помощь. Я не расставался с его письмом, даже ночью клал его под подушку, берег как талисман.
В доме престарелых мы жили вторую неделю, как вдруг под утро, часа в четыре, меня разбудил гул моторов. Внизу затормозили автомобили, как раз под моим окном. Выглянул – полиция! Пока они поднимались по лестнице, я успел съесть письмо Бранкура. Пережевал и проглотил. Не все, только самое главное – письмо было слишком длинным. Последние страницы пришлось порвать и спустить в унитаз. Тут вошли полицейские и сообщили, что у меня всего десять минут на сборы. Я схватил все труды по химии, объемные тяжелые тома, однако по слабости не смог их удержать и выронил. Тогда один из конвойных, вежливый и приятный, услужливо помог мне их поднять. Про себя я усмехнулся: он нес книги, сулившие ему поражение и гибель.
Нас вновь привезли в Дранси. Дежа вю. Дурная бесконечность. Мы будто попали в кошмарный сон. Теперь отец не молчал, вопреки обыкновению он громко возмущался и требовал разобраться. Произошла ошибка. Неразбериха. Действительно, одни говорили: «Их арестовали законно, по приказу свыше». Другие утверждали, что никакого приказа не видели. Нас продержали сутки и отпустили. На выходе мы встретили группу заключенных под конвоем, их только что доставили сюда. Папа удивился, услышав знакомое смешение испанского и идиша. Так говорили евреи в Аргентине.
– Откуда вы?
– Мы аргентинцы.
– А как же соглашения, наша неприкосновенность?
– Все кончено. Теперь хватают всех аргентинцев.
Мы пустились наутек. Разрыв дипломатических отношений между Германией и Аргентиной стал для нас роковым, отныне никто нас не защищал. Папу и меня ни за что бы не отпустили, если бы французская жандармерия, гестапо и администрация Дранси взаимодействовали лучше. Через несколько часов они бы
