Видали мы ваши чудеса! - Ольга Владимировна Голотвина
Тоже вспомнив об оставшихся немногочисленных жильцах, Незвана сказала:
– Коробейник Лутоня вроде бы собирается уходить. Скатертью дорожка, конечно. Уж таких-то гостей много. Одна ворона с тына – десять на тын.
Только надо приглядеть, чтоб не сбежал, забыв заплатить за постой.
* * *
А коробейник Лутоня и в самом деле собирался уходить. Но здесь, на постоялом дворе, у него оставались еще два дельца.
Одно дельце он не искал. Оно само к нему заявилось.
Кем он был, тот юнец в добротной, даже нарядной одежке? Руки без мозолей, но на сынка из зажиточной семьи не похож. Или приказчик у зажиточного купца, или слуга в богатом доме. Смешной такой: нос – как утиный клюв… Волновался, боялся, как бы его разговор с Лутоней кто-нибудь не услышал. И сулил хорошие деньги, если Лутоня его выведет сегодня из города, причем не дорогой, а лесными тропами.
Почему просил – догадаться легко. Должно быть, собирается обокрасть хозяина. Что ж, на доброе здоровьице! Лутоня и сам порой этим промышляет.
Нет-нет, он не вор, он коробейник! Таскает при себе короб со всякой мелкой дрянью на продажу. И всегда готов показать этот короб любому стражнику, которому захочется выяснить, чем Лутоня на жизнь зарабатывает. Но если что-то подворачивается под руку, то почему бы не протянуть эту самую руку и не взять то, что плохо лежит?
И да, этого юнца Лутоня может из города вывести. И тропки знает, на которых ни одна погоня не найдет беглеца. Зимой, конечно, труднее будет, но и тут можно исхитриться. А если раньше времени поднимется шум и стража закроет ворота, то есть знакомый, который за небольшие денежки разрешит пересидеть нехорошее время у себя в подполе. За это, конечно, пускай юнец платит – из-за него же поднялся переполох, верно?
Но пока этот молокосос с утиным носом добывает себе или деньги, или беду, Лутоня тоже не будет сидеть сложа руки. Второй год подряд он останавливается в «Мирном очаге» – и второй год мучает его загадка: где Незвана прячет свои богатства?
Что богатства у бабы есть, в том Лутоня не сомневался. Заявилась невесть откуда, сразу купила постоялый двор… И что, выложила последнее, что было за душой? Ой, вряд ли! Да и сам «Мирный очаг» – золотое дно!
Так где же вредная баба прячет от Лутони деньги?
В комнату хозяйки Лутоня уже один раз тайком забрался – и ничего не нашел. В сарае и на конюшне тоже искал.
В комнатах постояльцев Незвана ничего бы и не стала прятать, не дура же она! В подпол она не только сама лазает, но и посылает то девчонку белобрысую, то старую Карасиху. Если бы там лежало сокровище, не пускала бы туда хозяйка чужих людей.
Оставался чердак. Там Лутоня еще не побывал.
Чердак не запирался, на него вела лестница с крепкими ступеньками. И пусть Лутоню волки в лесу съедят, если он прямо сейчас, пока хозяйка делами занята, не полезет наверх!
* * *
Вороватый коробейник не спешил бы так на чердак, если бы знал, что происходило там, наверху, под самой крышей…
На чердаке было темно. Маленькое оконце было заколочено на зиму, в узкие щели падало немного света, позволяя кое-как разглядеть множество низок сушеных грибов и яблок. Густой бахромой свешивались они чуть ли не до самого пола – Дарёна расстаралась, летом бегала за грибами в лес, потом чистила их, резала, сушила… В углу черной громадой возвышался большущий сундук, а над ним двумя зелеными лунами светились глаза: кот Смутьян свернулся на сундуке, но не спал.
Больше никого не видно было на чердаке. Зато звучали два голоса.
Мужской басок катился по чердаку бойкой скороговоркой:
– Уж я ли, домовой, не богат! У меня хоромы крепкие да высокие, не боятся ни мороза, ни дождя! Есть стол да лавки, печка да на двор крылечко! А на дворе конюшня да сарай – любуйся да выбирай! Иди ко мне за печку жить – не будешь тужить! Две шубы – тепло, двое в доме – добро. Выходи, красавица кикимора, за меня замуж!
Кот на сундуке одобрительно мявкнул.
Домовому ответил женский голос: с ленцой, неспешно, распевно:
– Я ль, кикимора, девица молода! У меня ли красна лента в волосах! У меня ль коса соломенная, ручки дол́ ги, ножки кор́ отки! Уж я думаю-подумаю: а идти ли, домовой, мне за тебя?
Кот насмешливо фыркнул. Он явно не верил женскому кокетству.
Домового тоже не смутили сомнения кикиморы, наверняка притворные. Он продолжил неунывающе:
– Я в доме сам себе голова! У меня в чулане мука, в сарае дрова, в подполе капуста, не будет в доме пусто! Хоть и богато живу, а семейная каша гуще кипит. Одна головня и в поле гаснет, а две – дымятся! Выходи, кикимора, замуж за меня!
Ответом было короткое молчание: видно, соблазн был силен. Но всё же кикимора ответила тем же своенравным распевом:
– Я ль, кикимора, хозяйка хоть куда! Пряжа в ниточку струится, как вода! Уж как встану рано-рано поутру, в доме чисто всё намою-приберу! Уж я думаю-подумаю: а идти ли, домовой, мне за тебя?
Кот выгнул спину и зашипел. Он сочувствовал другу и не одобрял такие уговоры. В кошачьем племени ухаживания проходили куда проще.
А домовому, похоже, нравилось нахваливать себя и уламывать кикимору:
– У меня на конюшне черный козел – хоть самому князю под седло. По ночам летает, как птица! Не хочешь ли по морозцу прокатиться? Выходи за меня, кикимора!
– Ух! – не выдержала кикимора. – А прокати!
И тут внизу заскрипели ступеньки.
* * *
А в хоромах воеводы Буйтура Мечеславича пир только начинался.
Много времени заняло рассаживание гостей по местам – дело серьезное. Самых важных гостей воевода встречал на крыльце, сам провожал к главному столу, усаживал по знатности. Гости, как предписывал обычай, учтиво отказывались, уверяя, что недостойны такой чести. Воевода их уговаривал, рассаживание затягивалось. Разумеется, на самом почетном месте за главным столом сидел пятнадцатилетний князь. Ниже сидела дружина, а еще ближе к дверям – приглашенные звенчане и купцы из тех, что поважнее. Для бедноты было выставлено угощение во дворе.
В конце концов гости заняли места без обид.
