Мы были первыми - Алексей Ефремович Шилов

через год и теленочка во двор привели. Но без лошади все одно землю не обработаешь. Скребками только под огород взроешь, а на лошадь, ой, как много надо денег копить! Может, и до сей поры мы были бы безлошадными, да спасибо Тарас Нилыч меринка нам прошлым летом в рассрочку продал. Тут уж мы вольно вздохнули. А зимой возьми и случись беда.

— Какая?

— Вот слушай. Как-то раз после крещения так завьюжило, что не приведи бог никому доброму в такой буран быть в дороге. В тот день у нас большевик пропал.

— Куда пропал?

— Никто, милый, не знает. Поехал за товаром для казенной лавки да и не вернулся. Лошадь пришла, а его нет. Заплутался, должно быть, и замерз где-нибудь. А Проша-то в ту пору на ту сторону ходил. Назад шел через огороды — да и сбился с пути. Допоздна проплутал. Вечером пришел домой — лица на нем нет, испугался шибко. Легли спать, а его так и бьет всего. С той поры у него и началось. Как поднимется метель, он места себе не находит. А один раз взял да и напился до беспамятства. Потом все лето капли в рот не брал, думала: прошло с ним. Ан, вот опять приключилось и в то самое время, когда тебе за одежонкой поехал. Теперь мы без копейки остались, не на что тебя одеть.

Она опять заплакала.

— Не плачь: проживу зиму без одежды. Ведь, не на холоде — в тепле. Мне только в школу очень хочется.

— Пойдешь, на лето обязательно пойдешь, — сказала Груня, вытирая слезы и шмыгая носом, — у нас учитель не принимает маленьких в школу, они-де бестолковые, пусть станут посмышленее. В первый класс берет, кому сравняется девять, а то и десять годков, а тебе не больше одиннадцати. Давай на Рождество именины справим. Будем считать, что тебе исполнится одиннадцать годков, двенадцатый наступит. А то как же без дня рождения?

Я согласился: одиннадцать — так одиннадцать.

Ведь у всех есть день рождения, а я что, хуже других?

— Когда Рождество-то будет?

— Скоро.

— А тебе сколько лет?

Груня зарумянилась, застеснялась, улыбнулась. Потом вздохнула:

— Я уже скоро старухой стану. Мне десятого августа двадцать семь годиков сравнялось.

— Ну, уж и старуха!..

Груня тихонько засмеялась.

— Глупенький, спи.

— А ему сколько лет?

— Проше в марте будет ровно тридцать. Ну, закрывай глаза, сейчас огонь тушить буду.

Она слезла с печки, подошла к столу и сильно дунула в решетку лампешки. В избе все сразу почернело.

4

Прошла целая неделя. За это время Прошка не сказал мне ни слова. Он опять стал молчаливый.

В воскресенье Груня ушла в церковь, и мы остались одни.

Я, свесив голову с печки, смотрел, как кошка подкарауливает мышь. Прошка, убрав скотину, вошел в избу. Разделся, потоптался у порога, потом тихо спросил меня:

— Хочешь, я тебе жужжалку сделаю?

Я очень обрадовался.

— Конечно, хочу! Сделай, пожалуйста.

— Подай мне щепку.

Я взял сухую щепку, слез с печки. Прошка сел на лавку и принялся ножом стругать щепку, а я стоял рядом и смотрел.

— Достань за трубой в ящике шило и клубочек ниток суровых.

Быстро подаю ему шило с нитками.

Он осторожно, чтобы щепка не треснула, проколол в ней шилом две дырки. Потом оторвал от клубка нитку, длиной с аршин, продел в дырки концы, связал их. После этого передвинул щепочку на средину, а нитку нацепил на указательные пальцы, помахал перед собой, чтобы нитка закрутилась в одну сторону, и потихоньку стал натягивать ее. Щепка быстро закружилась то в одну сторону, то в другую и запела: ж-ж-ж… ж-ж-ж…

— Я, дай я попробую! — закричал от нетерпения.

— Так, ведь, тебе и сделал, — улыбнулся он.

Я быстро надел нитку на пальцы, замахал в одну сторону, а потом плавно начал растягивать. Жужжалка запела. Тут вошла румяная с мороза Груня.

— Мама, гляди, мне тятя жужжалку сделал! — крикнул я. Потом я видел, как она за голландкой украдкой смахивала слезу. С этого дня жизнь у нас пошла веселее. Отец мастерил мне игрушки, учил плести разные корзинки, лукошки, которые у него здорово получались. И только иногда он вздыхал:

— Кабы не та беда, славно бы мы с тобой зажили, Петруша!

— Мы и так славно живем! — говорю ему.

Он, опять вздыхая, молча гладил меня по голове. А когда на дворе поднималась метель, отец не находил себе места.

— Воет, опять воет!.. Как из прорвы дует, сатана!..

— Не замай ее. Метет, на то и зима, — говорила мать.

— Тебе не замай, а у меня она душу наизнанку выворачивает, окаянная!

Я старался его как-нибудь развеселить: рассказывал ему про свою беспризорную жизнь, играл с ним в щелчки.

Потом буря утихала, отец успокаивался, и мы опять по вечерам начинали плести кузовочки, шаболы-поварешки, которыми достают вареные яйца, пельмени, галушки.

Как-то раз в сильный мороз, когда я был один дома, к нам пришел дядя Ваня.

Борода и усы у него так заиндевели, что я сперва не угадал его. Зато он сразу узнал меня.

— Здорово, Петя-петушок, золотой гребешок! Вот ты где себе насест устроил. Знатно! Там тебя никакой мороз не проймет. А где же хозяева?

— Ушли в село по своим делам.

— А ты домовничаешь? Ну, что же, оно к лучшему. Покалякаем с тобой по душам, без помех, — все это он сказал, стоя у порога, а я сидел на печке. — А что же ты не приглашаешь меня сесть, али не рад, что я пришел?

— Рад, дядя Ваня! Садись вон на лавку.

— Благодарствую.

Он сел на лавку. Снял шапку, рукавицы, положил их рядом. Потом начал сосульки с усов сдирать.

— Звенят треклятые, как бубенцы на борзой тройке, — добродушно сказал он. — Ну, Петя-петушок, перво-наперво передаю тебе низкий поклон от Андрейки. В таком разе, Петя, полагается говорить «спасибо», — подсказал мне.

— Спасибо, дядя Ваня!

— Мы с ним ума не приложим: куда ты запропастился?! В школе, говорят, тебя нет, на селе не видно. Не иначе, думаю, в другую деревню увезли. А намедни в сельсовете председатель надоумил меня: «Сходи, говорит, на отруб к Прошке Хлебнову, у них парнишка из приюта живет, может, он». Ан, ты и есть! Ну, как поживаешь?

— Живем помаленьку.

— А в школу почему не ходишь?

Я молчал.

— Та-ак… Значит, сор из избы выносить не хочешь? Дело твое. Только, Петя, нам с тобой в прятки играть не пристало. Мне говори все без утайки. Я к тебе с добром пришел. Ежели тебе тут не по душе,