Мы были первыми - Алексей Ефремович Шилов
— Вот это наш сынок Петя, — сказала мужу Груня, подталкивая меня вперед.
Прошка вздохнул тяжело, молча погладил меня по голове и все.
За ужином Груня опять заговорила про меня:
— Одежонку бы надо Пете справить поскорее.
— Как отпашемся, поеду на базар, куплю, — ответил Прошка и опять тяжело вздохнул.
3
Дня через два Груня сшила мне холщовые рубашку и штаны.
— Когда же он на базар поедет? — спрашиваю ее.
— Теперь уже скоро. Еще две полосы пахать осталось.
Погода на дворе стояла сухая, но холодная, и я почти все время сидел дома. Только кое-когда обувал Грунины коты, надевал Прошкину шапку, которой, наверно, в обед будет сто лет, и выходил ко двору. Груня накидывала мне на плечи дырявый Прошкин кафтан, но в нем я и вовсе был, как пугало огородное. «Ничего, — думаю, — скоро Прошка привезет мне с базара ботинки, пиджак, шапку, и заживу я, как пан».
Но как только Прошка кончил пахать, пошли дожди, дорогу так расквасило — не пройти, не проехать.
— Когда же на базар-то? — пристаю к Груне.
— Потерпи, милый, — уговаривала она меня, — видишь, на дворе все как развезло? Нешто мыслимо ехать в такую слякоть! Теперь, когда подморозит.
А дождь все лил и лил… И вдруг ударил крепкий мороз. Я сразу повеселел. Груня тоже.
Прошка начал ладить телегу: подмазал дегтем колеса, сменил ненадежный тяж, подбил доску и в субботу на ночь поехал на базар.
Под утро нежданно-негаданно хлопьями повалил снег.
— Батюшки, батюшки мои, — испуганно металась по избе Груня, — буран-то какой поднялся — света вольного не видать!.. Как бы беда с Прошей не случилась.
— Да не заблудится, ведь он с мужиками поехал, — уговариваю ее.
— Я не про то, — отмахнулась она.
— А про что же?
Груня не ответила. Она уставилась на икону и шептала молитву, усердно крестилась:
— Господи, спаси и помилуй… Отведи, господи, беду от раба твоего грешного Прокофия ради отрока бедного, сироты несчастной…
Весь день она ничего не ела. То выбежит во двор посмотреть, не унялась ли метель, не едет ли Прошенька, то опять молиться начнет да причитания разные бормотать.
После обеда пурга стихла, а вечером Прошка заявился пьянехонек и с пустыми руками.
Груня распрягла лошадь, потом пришла в избу, встала у печки и уставилась большими-пребольшими глазами на Прошку.
Пьяный, тот разговорился вовсю, откуда чего взялось: и голос стал грозный, и глаза смотрят прямо на нас, и слов разных, хоть отбавляй.
Он сидел на лавке у стола, раскинув широко ноги.
— Петька, поди сюда! — позвал строго.
— Зачем он тебе понадобился? — вступилась Груня.
— Не твоего ума дело, дура-баба. Знай, сверчок, свой шесток! — прицыкнул на жену Прошка. — А ты не бойся, не съем.
Я подошел к нему.
— Ну, чего сбычился? Я кто тебе? Тя-тя. Уразумел? Ты, стервец, должен меня почитать, ублажать… Я тебя, шпингалета, кормлю, пою, одеваю, обуваю…
— Где она, твоя обувка?! — озлился я. — Босый хожу!..
— Ишь, ишь, какой шустрый стал! А зачем тебе обувка? На печке и разумши гоже сидеть.
— В школу надо ходить.
Прошка икнул, усмехнулся.
— Чего ты в школе не видал? Или тебе больно охота линейкой по загривку получать?
— При Советской власти в школе не бьют.
— Ха-а-а! Видала, видала, какой грамотей выискался? И про Советскую власть знает, и законы все ему известны!.. А где она, твоя Советская власть, где-е-е?! Не дошла она до нас. Мы живем у черта на куличках. И название селу: Глу-ши-ца-а. Уразумел? Глушь непросветная!.. Богатей Тарас Нилыч у нас власть. Чего хочет, то и делает. Он души у бедноты покупает!.. А нешто можно у людей души забирать? Нет, ты скажи мне, грамотей, скажи!.. — больно дернул меня за руку Прошка.
— Чего ты пристал к парнишке?! — метнулась от печки испуганная насмерть Груня.
— Цыц, баба! — Прошка поднялся с лавки и сильно толкнул жену в грудь. Она стукнулась спиной о голландку.
Я схватил с кухонного столика первое, что попалось под руку, и замахнулся на Прошку.
— Не тронь маму, забулдыга!.. Голову разобью!
Прошка сразу съежился, растопырил передо мной пальцы и жалобно застонал.
— Ыай, ыай!..
Потом быстро закрыл лицо руками, упал на лавку и громко, с привизгом, заплакал.
Груня бросилась к нему.
— Прошенька, что с тобой? Милый мой, ну не плачь, не плачь…
Она села рядом с ним, прижала к себе его взлохмаченную голову, а он, как маленький, уткнулся ей в грудь лицом и все всхлипывал, всхлипывал.
Тут я увидел, что в руке у меня здоровенная скалка. Я бросил ее на стол и полез на печку.
— Ложись, усни, и все пройдет, — уговаривала Груня мужа и ласково гладила его по голове. Потом стащила с него сапоги, уложила на кровать и укрыла дерюгой.
Сама села рядом, немножко побаюкала рукой, и он уснул. После этого Груня залезла ко мне на печку.
— Зачем же ты со скалкой на отца-то полез? — спросила с упреком. — Не гоже на старших кидаться.
— А он зачем тебя бьет?
— Да он и не бил. Толкнул легонько — только и всего. Другие мужики нешто так бьют своих баб под пьяную-то руку!
— Уйду я от вас.
Груня тихонько вскрикнула.
— Как уйдешь? Куда уйдешь?!
— Куда глаза глядят.
— Миленький, опомнись!.. А как же я буду без тебя? Ведь меня тоска загложет… — она закрыла лицо руками и заплакала.
Мне стало до слез жалко Груню, и я решил остаться у них.
— А чего он такой пьяница?
Груня, всхлипывая, вытирая ладонями глаза, быстро заговорила:
— Не пьяница он вовсе… В рот ее не брал… Послушай-ка, что я тебе расскажу. Оба мы с ним сироты, с малых лет у чужих людей животы надрывали. У него и отец всю жизнь на Тараса Нилыча спину гнул, а мой батюшка в германскую войну погиб, матушка в голодный год умерла. Мы с ним обвенчались в двадцать втором году. У меня хоть вот эта хибарка была, а у него ни кола, ни двора. При Советской власти стали и бедноте землю нарезать, а что проку в земле-то, если ее нечем обрабатывать? И порешили мы с ним своим хозяйством обзавестись. Уж больно горька она, бедность-то. До пьянки ли ему было, когда только и думы, как бы лишнюю копейку заработать. Сперва курочками обзавелись, потом ягненочка купили, а
