Мы были первыми - Алексей Ефремович Шилов
А Митька уже за Антошкиными ветлами протяжно крикнул:
— Держи-и-ись, Костя-а-а!..
Тогда я тоже прокричал:
— Коля-а-а, держи-и-ись!.. Мы бежи-и-м к ва-а-ам!..
На луговине меня перегнали еще двое ребят.
Фу-у-у, вот и балка! На дне ее суетились мадьяры. Вижу: Колька лежит на траве. Я кинулся к нему и начал тормошить его:
— Коля, Коля, вставай! А-а-а!!! Убили!.. Сволочи, бандиты, Колю зарезали!..
Я упал на него, целовал ему окровавленную грудь, кричал, звал его:
— Коля, милый мой Коля, друг!.. А-а-а-а…
Откуда-то издалека слышался Митькин голос:
— Костя еще дышит. Ванька, мотай домой, запрягай лошадь! Мчись во весь опор в волость за фельдшером! Гринька, а ты бей всполох! Поднимай все село. Мы их найдем. Мы из них потроха-то вытряхнем!
Потом передо мной все померкло. Я упал ничком на землю и уже больше ничего-ничего не слыхал.
12
В ту же ночь преступника Фомку с двумя сообщниками поймали, посадили в каталажку и приставили стражу.
На другой день Костя умер. Фельдшер ничего не мог поделать. Перед смертью Костя пришел в себя. Он торопливо дышал и все спрашивал одно и то же:
— Коля жив?.. Коля жив?..
Потом побледнел, вытянулся, чуть слышно прошептал:
— Настень… — и не закончил.
На третий день дядя Егор повел меня с собой в сельсовет.
Там за большим столом, покрытым кумачом, сидели люди. Я знал только одного председателя сельсовета.
Дядя Егор подбадривал меня:
— Не бойся, Петя. Тут все люди свои. Это вот следователь, — указал он на мужчину в пенсне с гладко причесанными волосами, а это вот новый учитель-большевик, Семен Григорьевич, и его жена, Елена Васильевна, тоже учительница и тоже большевичка. По Костиной просьбе прислали их к нам, — голос у него задрожал, кадык часто запрыгал, он кашлянул. — Расскажи нам без утайки все, что знаешь по делу злодейского убийства твоих верных друзей.
И я поведал им всю эту историю от начала до конца. Они слушали, не проронив ни слова. Следователь все писал, писал…
— А еще я знаю вот что…
И тут передал им то, что слыхал в саду у Тараса Нилыча.
— Я же все время говорил: большевика кулаки убили! — загремел басом дядя Егор. — А теперь точно стало известно, кто это сделал.
Только тут я понял все! Понял и опешил. Большевика убил Кузька, а Прошка был с ним. «Только и всего, что помог оттащить. А то стоял в стороне да трясся, как овечий хвост!» — сверлили мне уши Кузькины слова, сказанные им в саду. Вот почему отец постоянно так страдал, мучился в пургу, так боялся ножа. Пурга и нож напоминали ему то страшное дело в метельную ночь.
Костю с Колей хоронили на четвертый день. Таких похорон в селе никогда не бывало: ни попа с кадилом, ни креста, ни колокольного погребального перезвона.
Впереди шел Митя. Перед собой он нес красное знамя с большой черной лентой. Следом за ним два его преданных друга несли памятник: суживающийся граненый дубовый столб с жестяной пятиконечной звездой на шпиле.
Потом восемь молодых ребят-мадьяр несли рядом два гроба, покрытых красным материалом с черной полосой по краям.
За гробами шли мы, пионеры. У каждого алый галстук на шее и черная повязка на левом рукаве, ее мы не должны снимать целый месяц.
За нами шли большевики, а уж потом народ со всего села. И мал и стар вышли провожать в последний путь Костю с Колей.
Было до того тихо, что становилось жутко. Только слышалось медленное шарканье — от этого было еще тоскливее.
Слева от меня тихо плакала в платочек Таня, справа всхлипывал Андрюшка и тер кулаками опухшие от слез глаза.
Меня тоже душили слезы, ныло и щемило в груди, разрывалось на куски сердце от великого горя.
Но я знал: если мои слезы прорвутся наружу, то я опять заплачу так, как плакал в Сухой балке: с криком и проклятьем.
А Коля не любил плакс. Чтобы как-нибудь перебороть свои слезы, я нечаянно вслух запел любимую Колину песню. И не запел, а только сквозь сжатые зубы громко произносил слова:
— Мы шли… под грохот… канонады!..
Таня с ужасом уставила на меня свои заплаканные глаза.
Андрюшка испуганно ткнул меня в бок.
Но тут за спиной я услышал голос Елены Васильевны:
Мы сме-е-ерти смотре-е-ели в лицо.
К ней присоединились Семен Григорьевич, Петр Петрович и другие взрослые коммунары.
Тогда Таня, Андрюшка, Славка тоже запели:
Вперед продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов!
Песню подхватили все Колины друзья. Но пели мы не бодро, не как марш, а протяжно и скорбно.
С песней о юном барабанщике мы вошли на кладбище.
Как-то само собой получилось, что мы, четверо пионеров и четверо большевиков, оказались по одну сторону могилы, а весь народ — по другую.
В стороне от всех встали человек десять охотников с ружьями, которых дядя Егор созвал.
Семен Григорьевич поднялся на бугорок свежевырытой земли, оглядел народ. Он был высокий и подтянутый. На нем военная гимнастерка с ремнем через плечо, синие галифе под хромовые сапоги. Глаза у него серые, строгие.
Он поправил длинные волосы и сказал:
— Товарищи! Всего несколько дней назад я встретил в уездном городе веселого, жизнерадостного комсомольца Константина Павлова. И вот он злодейски убит. Вместе с ним погиб первый пионер села, Коля Казаков. Кое-кто пытается изобразить дело так, будто эти юноши стали жертвой пьяных хулиганов. Но мы знаем, кто направлял руку убийц, и им не уйти от ответственности за все свои злодеяния! Только знайте, что в этом преступлении есть доля вашей вины. Как вы могли допустить такое?! Враги не посмели бы их пальцем тронуть, если бы в таком большом селе было не пять пионеров, а сто! Не два коммуниста, а двадцать! Комсомольцев же у вас нет ни одного.
Не знаю, что бы он стал еще говорить, но тут Настя Ерофеева, тряхнув головой, на весь люд громко заявила:
— Я вступаю в комсомол! — и перешла на нашу сторону.
Народ загудел. От этого гула хмурый Митя встрепенулся, торопливо выкрикнул:
— Я, я тоже вступаю в комсомол! — и тоже перешел на другую сторону могилы, а за ним молча, без всяких слов, перешли и встали рядом его верные друзья-мадьяры.
Дядя Никита стоял над гробом сына. Пальцы у него то сжимались в кулак, то опять разжимались. Он
