Мы были первыми - Алексей Ефремович Шилов
Полно, брат, чваниться: не девица,
Пе-е-ей, тоска пройдет.
И налил ему еще водки да все с шутками-прибаутками:
— Пьешь-не пьешь — все равно помрешь. Пей да похмеляйся — дольше проживешь!
Отец немного пожевал, потом встал.
— Куда ты? — испугался Тарас Нилыч.
— По малой нужде…
— А-а, иди вон туда за баню: тут чисто вокруг.
— Вижу, не слепой.
Как только отец отошел, Кузька навалился на стол, зашептал в лицо хозяина:
— Ведь он нас с тобой под монастырь может подвести.
— Ничего… Ты его ужо отведи домой через переход, — спокойно сказал Тарас Нилыч.
Кузька отшатнулся от него.
— Через переход! — строго повторил Тарас Нилыч.
Немного они посидели молча.
— Водки маловато, — сказал, наконец, Кузька.
— Еще принесем, ежели мало, — погладил бороденку Тарас Нилыч.
Когда за яблонями показался отец, Кузька весело заговорил:
— Расскажу я вам, братцы, как с попадьей на базар ездил.
Тарас Нилыч засмеялся тоненьким голоском.
— Ну-у?! Неужто и до матушки добрался?
Кузька осклабился.
— А вот послушайте.
Я не стал слушать их похабщину. Осторожно отполз в сторону, подлез под изгородь, положил на место пенек и — был таков!
Тороплюсь домой, а сам все думаю: «Какое же дело отец с Кузькой сделал? И что значит: «под монастырь подвести»?»
Солнышко спустилось за гребень Длинной горы. Начало темнеть.
Мамы дома не было, наверно, ушла корову встречать.
Снимаю с пробоя обманный замок, — он без ключа открывался, — захожу в сенцы. Там в углу моя постель. Лег на нее, стал ждать маму. Но за день я так намаялся, что незаметно уснул, да так крепко — никак не мог проснуться. Чуял: кто-то трясет меня, а веки никак не мог размежить.
— Петя, сынок, вставай, вставай скорее!.. — слышу мамин голос. Открываю глаза и не разберу: утро или вечер.
— Чего ты?
— Беда, беда у нас приключилась! — заголосила надо мной мама.
— Какая?
— Отец в речке утонул! Пьяный, наверно, шел через переход да и свалился в воду… О-ой, головушка моя горькая, осиротели мы с тобой!.. — запричитала она.
Сон с меня как рукой сняло. Быстро вскочил на ноги. Сразу вспомнил вчерашний разговор в саду. Только теперь понял: что значили слова Тараса Нилыча:
— Отведи через переход!
Меня начало знобить.
— Он не сам утонул. Это его Кузька-конокрад утопил… Тарас Нилыч велел ему… Сейчас пойду все расскажу дяде Егору. Их арестуют. Мама схватила меня за руку.
— Опомнись! Чего ты мелешь?!
— Не мелю!.. Я все слыхал вчера, как из коммуны шел. Тарас Нилыч заманил отца в сад, споил его… Он боялся, что отец их с Кузькой под монастырь подведет… Пусти!
— Да кто тебе поверит несмышленому? Скажут, во сне приснилось глупому…
— Поверят… Дядя Егор догадливый, он все поймет… Да пусти ты!.. — Но мама вцепилась в меня обеими руками.
— Не пущу!.. Только беды накликаешь…
Она начала целовать меня в лицо, голову.
— Милый, рассладкий ты мой, никуда не ходи, никому не говори!.. Никто не поверит тебе… Свидетелей нет у тебя, а нам с тобой несдобровать. Кузька-то — он ведь разбойник!.. Придет ночью, стукнет обухом по голове — и дело с концом, а то подожжет… пойдем по миру с сумой… Христом-богом прошу! На колени встану — не ходи…
Слезы у нее ручьем текли по лицу. Она глотала их, торопливо уговаривала меня:
— Отца все равно не воскресишь, а себя погубишь… Проживем одни… Я в работе тягучая, мужику не уступлю, а через годик-другой ты начнешь подсоблять… Не ходи… Убьет нас Кузька!..
Мне уже начало чудиться, как темной ночью Кузька крадется к нашей избе с топором в руках. Глаза его в темноте светятся, как у кошки, а рот с подстриженными усами смеется… Вижу, как он бьет маму обухом по голове!.. Мне стало страшно и жалко маму до слез.
— Не плачь… Никому я не скажу. А что ты меня вчера не разбудила?! Ведь я за тобой приходил.
— Нешто я знала, — оправдывалась мама, — ты так сладко спал, жалко мне было будить тебя. Сама-то я ночью всю деревню обегала, искала его, — слезы у нее все бегут и бегут. Она их вытирала кончиком платка.
— Где тятя-то?
— Сечас привезут его… — и опять залилась слезами.
Теперь я знал наверняка: от мамы никуда не уйду.
…На другой день мы похоронили отца. Никогда я так горько не плакал, как на его могиле.
11
Уже две недели, как Кости нет в деревне: он уехал в уездный комитет комсомола.
За это время кончилась жатва. Мужики начали возить с полей на гумна снопы и розвязь.
Богатеи вызвякивали на бричках, бедняки скрипели на рыдванках.
Колька все жнитво был в поле, на лобогрейке лошадей погонял. Потом на бричке стал с отцом снопы возить. А я домовничал. Был бы отец жив, я бы с ним тоже в поле поработал, а теперь только и радости, что книжки с утра до вечера читать, которые мне Костя дал. Из города он обещал еще привезти много книжек.
Грамматику за третий класс я уже знал назубок, задачки с примерами тоже все порешал, а за четвертый класс учительница мне не велела ничего делать, а то, говорит, скучно потом будет на уроках сидеть.
В селе был престольный праздник, никто не работал, все ходили нарядные, веселые, а я весь день не мог оторваться от книжки под названием «Сказки А. С. Пушкина».
Ветер по морю гуляет
И кораблик подгоняет:
Он бежит себе в волнах
На раздутых парусах… —
читал я, позабыв про все на свете, но тут меня позвала мама.
— Петя, сбегай, милый, в Антошкины ветлы, поищи там нашего теленочка. Пастух сказывал: он туда убежал. А то уж ночь на дворе, как бы на него волки не напали.
Я закрыл книжку и отнес ее в избу. Потом, взяв хворостинку, побежал через гумны в Антошкины ветлы искать блудного теленка. Ветлы эти с закатной стороны села тянулись по оврагу на целую версту от речки до плотины.
Лазил, лазил я по ним до тех пор, пока темь наступила, хоть глаз коли. Из конца в конец все ветлы прошел, а теленка так и не нашел. Разве в такой тьме кромешной увидишь черного телка?
Слышу: подвода в село едет. «Может, — думаю, — прицеплюсь незаметно сзади и доеду до села». Встал у дороги за дерево и жду. Тут было немножко светлее, потому что звезды светили, вечерняя заря виднелась. Только услышал: лошадь больно часто копытами цокает и колеса мягко шуршат. «Наверно,