Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
В двери. Звали его Агапайос, он был грек и мамин любовник. Она, конечно, об этом не говорила — я сама поняла. Стала бы она иначе по всему дому с черепашками носиться и дракончиков по полкам рассаживать!
Агапайос не только приобщал своих последователей к фэншуй. Он создал у себя на острове целую общину, члены которой занимались духовным самосовершенствованием и развитием. Жили там, по словам мамы, люди со всего света: хилеры, ясновидящие, йоги, художники и прочие личности с богатым внутренним миром. Мама пока что со своим предназначением не определилась, но она пробовала себя одновременно в роли хилера и художника, вернее, арт-терапевта.
Папу очень интересовало, чем вся пестрая компания зарабатывает себе на жизнь и веганские котлеты. Как оказалось, Агапайос владел недвижимостью в одной из самых живописных частей острова и частично сдавал ее участникам многочисленных семинаров, устраиваемых общиной. Семинары с проживанием стоили каких-то бешеных денег, которые, впрочем, не задумываясь платили корпоративные и частные клиенты. Часть заработка шла в общий фонд — наверное, на закупку слоников и зеркал, — а остальное распределялось между членами общины.
Все пять дней мама расписывала, как она счастлива на Санторини и какой замечательный и внутренне богатый человек Агапайос, а потом попыталась затащить папу на диван-кровать. Не знаю, что у них там не так пошло с камасутрой — на этот раз я не подсматривала, — но закончилось все плохо: родители снова поругалась, и мама кричала, что не виновата, это папа кабинет устроил в романтической зоне.
В свободное от фэн-шуй, медитаций и общения с гуру время мама пыталась развивать меня духовно. Мы все-таки съездили на рождественский базар в Тённер и купили мне новую куртку — зеленую и с оторочкой из натурального меха. Куртка напоминала фасоном бесформенный мешок, но мама заявила: придется брать что дают — в нашем захолустье не разбежишься. Еще она в подробностях расспрашивала меня о друзьях в новой школе — особенно о мальчиках. От маминого внимания я парила как на крыльях. В глубине души чувствовала, конечно, что нельзя рассказывать ей о Монстрике. Но, как уже говорила, в те дни я была совершенно не в себе и постепенно выложила пусть не все, но многое: что мне нравится один парень из класса, что у нас было романтическое свидание и что мы даже целовались. К счастью, мне хватило ума не называть имени. Мама особо и не настаивала — она все равно никого из моего класса не знала. У меня даже общей фотки не было, чтобы ей показать: я перевелась в Хольстед уже после фотографирования.
Но вот настал канун Рождества, и мы по традиции отправились в церковь. Хорошо, что пришли за четверть часа до начала службы, а то бы пришлось тесниться у самых дверей. Казалось, в тот вечер там собрался весь город. На скамьях плотно расселся народ — служителям даже пришлось расставить дополнительные стулья. Тогда-то я снова и увидела Д. — он помогал таскать складные стулья откуда-то из полумрака под хорами.
Стыдно сказать, только теперь я вспомнила о нем и сообразила, что набожное семейство Винтермарков, конечно, не могло пропустить главный религиозный праздник года. Все они — кроме Д., конечно, — уселись в первых рядах. Со своего места я видела только их аккуратно причесанные затылки.
Монстрик тоже выглядел… Ну, не то чтобы нарядным, но отмытым и каким-то прилизанным. Чистые волосы были собраны в аккуратный хвост; растянутый свитер сменил черный костюм, который, впрочем, болтался на костлявом теле как на вешалке. В тот вечер Д. показался мне жалким, как бедный родственник на похоронах. Он быстро взглянул на меня из-под челки, когда волок мимо очередной стул. А я… Я сделала вид, что не знаю его. Отвернулась к маме и стала что-то оживленно говорить — кажется, какую-то ерунду насчет того, как украсили церковь к Рождеству.
Когда я наконец решилась снова посмотреть в проход, Д. уже исчез. Рядом с семьей его не было, и тут я вспомнила про хор. Наверное, Монстрик будет петь сегодня, значит, он вместе с остальными хористами отошел к органу. Оборачиваться туда я, конечно, не собиралась. Зато обернулся Эмиль — и наткнулся на меня взглядом.
Я попыталась сделать вид, что очень заинтересована огромным венком над алтарем, но с Эмилем это не прокатило. Он то и дело поворачивался и пялился на меня. И конечно, вся эта пантомима привлекла внимание мамы.
— Какой милый молодой человек, — она слегка толкнула меня локтем и указала глазами в сторону Эмиля. — Он так на тебя смотрит! Глаз не может оторвать. Я же говорила: все дело в зеленом цвете.
Не думаю, что «молодой человек» вообще заметил, что на мне новая куртка. Не знаю, как у него наглости хватило улыбаться и разглядывать меня как ни в чем не бывало после того, что произошло в фургоне. А тут еще мама, видно, вспомнила мои рассказы о поцелуе.
— Это, случайно, не он? — Острый мамин локоть снова ткнулся мне в бок. — Ну, тот самый принц?
Да, я в увлечении рассказала маме про «романтический ужин» и игру в принца и принцессу. Без деталей, конечно. Не знаю, что меня дернуло — скорее всего, хотела произвести на нее впечатление. Произвела, блин.
— Нет, не он, — прошептала я, но видно было, что мама не поверила.
Более того, она принялась кивать и улыбаться Эмилю с видом «а я все знаю». Еще немного, и дошло бы до подмигиваний!
К счастью, началась служба, и это спасло меня от дальнейшего унижения. Мы быстро добрались до первого псалма: «Ребенок рожден в Вифлееме». По церкви разнесся шелест страничек: прихожане раскрывали псалтырь на нужном месте. Орган проиграл вступление, и хор начал первый куплет, который тут же подхватили десятки голосов.
Я никогда не слышала, как Д. поет. Мне даже представить было трудно, как его взяли в хор — ведь он шептал себе под нос при необходимости что-то сказать и не строил предложения длиннее трех слов. Но в тот момент я сразу поняла, что слышу голос Д. Он был высоким, кристально-чистым и сильным и в то же время мягким, а не режущим слух. Казалось, он взлетает под самый купол церкви и легко играет там, как луч солнца, заблудившийся в витраже. Д. пел вместе с хором, но я слышала его одного. Он вел за собой всех своим «Аллилуйя» — выше и дальше, в темное небо, на котором горели яркие зимние звезды.
Помню,
