Замерзшее мгновение - Камилла Седер
— Я делала вид, что это меня не касается. Помню, сказала парню, первым сообщившему мне об этом — это случилось на вечеринке, и мы были едва знакомы, — что не знала найденную в лесу мертвой. Так оно и было. Я убедила себя, что это не имеет ко мне никакого отношения.
Полицейские говорили со многими из тех, кто был тогда в клубе, и объявили, что все не значившиеся в списках организаторов должны связаться со следователями. Сейя никому не призналась, что была там.
«Почему?» — хотел было спросить Телль, но она опередила его. Причина оказалась та же, по которой она не решилась раньше рассказать Теллю об увиденном и услышанном в ту ночь: просто-напросто не была достаточно уверена. Пока ее не приперли к стене и не вынудили ответить, ей не требовалось принимать решение о своей причастности или о нежелании что-либо предпринять и вмешаться.
Прежде чем она успела что-то рассказать, драма окончилась. Расследование прекратили в связи с отсутствием доказательств, и жизнь пошла своим чередом.
— Я видела, как он смотрел на нее, его взгляд. Смесь злобы и нажима. Он видел, что она ушла. И он со своими дружками уехал сразу после нее. Почему-то я обратила на это внимание. Что она ушла одна. Что было страшно темно и эти неприятные парни отправились следом. Я еще довольно долго стояла там, во дворе. Знаю, что прошло много времени. Я не решалась войти внутрь.
По ее щекам покатились слезы, она не утирала их.
— Знаю, это звучит смешно, но я чувствовала зло, витавшее в воздухе, Кристиан. Я уловила что-то непонятное, но не представляла, как это предотвратить. Так что просто стояла там. Помню, пошел снег, и я дико замерзла. Я слышала, как на втором этаже играет группа, песню за песней, и никто больше не ушел с вечеринки, кроме тех троих. Она бы уже успела за это время добраться до шоссе. Понимаешь?
Он кивнул. Ясно, к чему она ведет. Он осторожно протянул руку и вытер ее щеку. Она вздрогнула от прикосновения и посмотрела на него глазами, полными слез. Ресницы слиплись, и ему показалось, что она смотрит на него со слабым удивлением. Будто только что вернулась в реальность и хотела спросить, что он здесь делает, слушая историю из ее жизни. Явно не самую лучшую.
Ее голос вновь прервался.
— Что бы ни случилось в ту ночь, ты не смогла бы помешать этому, — мягко произнес он, проигнорировав, что она резко покачала головой, вновь доказывая свою причастность. — Хотя сейчас тебе кажется, будто тогда ты что-то почувствовала, это надуманно. Как ты могла знать об этом? Но даже если и знала, что могла сделать? Ты ведь сама сказала — тебе было всего семнадцать. Когда совершается преступление, вина порой распределяется на людей, находившихся поблизости, но это неправильно. Ты здесь ни при чем. Вся вина лежит на тех трех мужчинах. Ты ведь сказала, что их было трое?
Он говорил и одновременно лихорадочно пытался связать в уме одну историю с другой. Хотя и представлял себе ответ, он должен быт задать вопросы. «Как они выглядели? Сколько лет, по ее мнению, им было? Что еще она помнила о них?»
— Точно: я помню все в деталях. Один из них был в бешенстве, хотел уехать оттуда и орал на других, что они должны сопровождать его.
Ее руки лежали на коленях ладонями вверх, как олицетворение покорности, когда она наконец рассказала ему о том, что терзало ее в последние дни.
— Прямо перед отъездом тот из них, кто был в ярости, назвал одного из двоих оставшихся по имени и фамилии — так говорят, когда хотят особо подчеркнуть что-то. Он назвал его Томасом Эделлем. «Томас Эделль, пойдем уже, черт тебя раздери» — это должны были слышать многие, но, насколько я знаю, никто не сказал полицейским… До этого он называл его просто… Лисом или, может, Волком. Не знаю, почему я запомнила это. В конце концов им пришлось почти что нести Эделля к машине — ему и его приятелю.
Только глубоко вдохнув, Телль понял, что затаил дыхание.
— Сейя, послушай. Узнала бы ты этого приятеля, если бы увидела?
Она удивленно уставилась на него. Только сейчас до нее дошло, что ее исповедь могла иметь и иные последствия, нежели облегчение, испытанное ею после того, как она открыла душу. Она, кажется, ненадолго задумалась, прежде чем ответить.
— Наверное. Это случилось давно, но я ведь сразу поняла, что там, во дворе усадьбы, лежал не Томас Эделль, хотя было много крови и… Не думаю, что могла ошибиться. Хотя я и не сознавала этого, его лицо было отпечатано в моей памяти больше десяти лет.
Они расстались в молчании. Места для личной боли не осталось.
50
Абонент недоступен. Они получили этот номер более полутора лет назад, он был записан на обратной стороне фотографии двоих детей той женщины. Дагни упрямо настаивала, что карточка должна стоять у них на пианино. Словно это были дети Свена, которыми можно похвастаться.
Он переписал номер в свою черную телефонную книжку, лежавшую перед ним на столике. Единственная телефонная розетка в доме находилась внизу, в коридоре, поэтому ему пришлось ждать, когда Дагни ляжет поспать после обеда или вечером, чтобы попытаться дозвониться. Каждый раз отвечал один и тот же безликий женский голос, утверждавший что сын, точнее говоря, абонент, временно недоступен.
Он не исключал, что сын оставил неправильный номер, чтобы не попасть из огня да в полымя. Неизвестно, что для него хуже: рисковать, что ему позвонят родители, или отказаться дать им свой номер.
Бертиль Мулин был реалистом в большей степени, чем его жена. Он никогда бы не унизился до утверждения, будто у него хорошие отношения с сыном — как это делала Дагни, отчаянно цеплявшаяся за полуправду, — лишь бы не чувствовать себя полным неудачником. Но у женщин все по-другому. Они из иного теста.
Впрочем, это семейная черта. На взгляд Бертиля Мулина, сила заключалась в умении взглянуть в лицо правде. Признать, что прожил жизнь, не оправдавшую ожиданий. Предупредить волну огорчения и досады, способную просто смыть человека. Ребенка с избыточным весом, подшучивающего над своей полнотой, никто не называет толстяком — это он знал еще в детстве.
С Дагни, превозносившей сына, все было
