Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
Я думал так: если пойду по пути Блейз — отец победит.
Если останусь здесь, в этих светлых коридорах и комнатах, где люди в дурацких салатных брюках решают все за тебя, а на ужин всегда свинина под соусом из петрушки, — отец победит.
О, как он будет хохотать в своем аду, сотрясаться от смеха под землей, выплевывая червей и мокриц из безгубого рта. «Я же говорил тебе, Дэв. Ты никчемный, трусливый, ни на что не способный тупой ублюдок! Из тебя никогда ничего не выйдет, жалкий уродец. Ничего кроме дерьма из твоей вонючей задницы, по которой ремень плачет!»
Да, видишь, принцесса? Мой папочка умел шутить. И гораздо лучше меня.
Я вспомнил, для чего все это затеял. Зачем вскинул в тот день ружье и приставил приклад к плечу. Мне нужна была свобода. И я решил, что пора наконец пойти и взять ее. Даже если это будет означать свободу от самого себя.
В тот вечер за ужином я ел салат из брокколи и треску с молодым картофелем. Мне не понравилась брокколи, но треску я умял всю. А утром я постучался в кабинет Линды и попросил принять меня. Я никогда раньше никого ни о чем не просил. И не говорил ничего, кроме «да» или «нет». Линда передвинула что-то в своем расписании, и у нас получился первый нормальный сеанс.
Я начал рассказывать ей об отце. О матери. Об Эмиле. Я рассказывал о них полгода. Потом меня перевели в открытый корпус. А я все продолжал говорить.
Сначала я боялся, что Линда не поверит мне. Думаю, в глубине души Блейз опасалась того же. Что ей не поверят и осудят ее. Я сам осуждал себя. Я был согласен с отцом по многим пунктам. Трусливый. Никчемный. Жалкий. Уродливый. О, как же хорошо я научился ненавидеть себя! Помнишь? Помнишь, откуда шрам на моем лице, принцесса? А я ведь тогда просто пытался исправить себя, исправить одну большую ошибку, которой не следовало появляться на свет.
Но Линда поверила. Еще до того как у меня воспалился сустав в месте старого перелома настолько, что я почти не мог ходить. Еще до того как рентген показал историю, записанную на моих костях. Она поверила и не осудила.
Знаю, я уже утомил тебя своими излияниями. Прости, принцесса, я почти закончил. Завтра я покидаю это место. Мне уже подобрали уютную комнату в общежитии для «психически хрупких» молодых людей. Но я туда не поеду. Там будут педагоги и надзиратели. Снова кто-то, кто знает, как для меня лучше, будет говорить мне, что и как нужно делать. Снова кто-то будет управлять моей жизнью, а я этого не хочу.
Я заплатил слишком дорого за свободу. Теперь я другой человек. У него еще нет имени. Он еще не знает, куда пойдет и чем будет заниматься, вокруг чего построит свою жизнь. Он знает только, что хочет наконец стать кем-то. Значить что-то. Не в том смысле, что он выучится на хирурга и начнет спасать человеческие жизни одну за другой. У него, как и у меня, пожалуй, лучше получается совсем другое (снова шутка). Ему просто нужно наполнить свое существование смыслом. Создать смысл, даже если в этом гребаном мире его нет. Думаю, он это смог. Раз ты сейчас стоишь здесь.
Помнишь, принцесса, ты когда-то предрекла мне, что я стану писателем. Может, ты оказалась права?
Вчера я сделал кое-что. Это просто, надо только раздобыть ручку, желательно гелевую, и иглу. Я наколол рунами слово «Помни» — по одной на каждом пальце правой руки, от мизинца до указательного.[31]А на большом изобразил руну «турисаз». Потому что я хочу помнить тебя, принцесса.
Не забыла, что значит Шип, твое имя? Эта руна обладает сильнейшей разрушительной силой, но сама по себе она не зла. Злой делает ее тот, кто использует ее, чтобы причинить боль и страдания. Я же хочу носить на себе твое имя ради защиты. Пусть оно колет и рвет меня, принцесса, если я начну забывать. Если смысл начнет ускользать от меня. Помни.
А теперь прощай.
Надеюсь, мы еще встретимся. На холме, с которого видно радугу и кажется, будто стоишь на ее вершине.
Твой принц День.
Принцесса Шип (продолжение)
— Эй, Шип! Извини, но… сюда идут. Обед закончился.
Я закусила губу, подавляя жалкие всхлипывания, и вскочила на ноги. Не знаю даже, когда колени подкосились и я опустилась прямо на траву, усеянную прелой листвой.
— Спасибо. Я уже ухожу. — Запихивая письмо в сумку, я прятала мокрое лицо от Сирид и пыталась одновременно нащупать упаковку бумажных носовых платков.
— Он все-таки умер, да? — спросил дрогнувший голос из тумана, застилавшего глаза.
— Что?.. Нет! — Я смахнула слезы с ресниц. Да где же эти чертовы платки?! — Надеюсь, нет. Я… на самом деле не знаю.
— Вот. — В руку мне ткнулась чистая бумажная салфетка. — Значит, он ошибся? Не было статьи в газете?
— Была. — Я шумно высморкалась. — Но я здесь не поэтому.
Сухим уголком салфетки я отерла веки и увидела перед собой лицо Сирид: печаль в ее темных глазах укоренилась глубоко и, возможно, росла из того же источника, что и горе Дэвида.
— Ты все еще любишь его, да? — спросила девушка.
Я сунула мокрую скомканную бумажку в карман и закинула сумку на плечо. Из-за стены плюща донеслись приближающиеся мальчишеские голоса — кажется, пациенты «U1» решили покурить после обеда.
— Спасибо за письмо. — Я решительно шагнула мимо Сирид к проходу между шпалерами. — За то, что сохранила его и отдала. Это очень много для меня значит.
— Для меня оно тоже много значило. — Она плотнее запахнула полы джинсовой куртки.
В этот момент фигурка, закутанная в несколько слоев одежды, показалась такой хрупкой, что мне захотелось обнять Сирид и крепко прижать к груди. Но голоса слышались уже совсем близко, и я не сделала этого.
— Не забудь послать мне фото! — крикнула девушка уже мне в спину.
Я почти побежала вдоль ограды, забирая вправо, чтобы не наткнуться на юных больных — только не с зареванной физиономией!
Уже в
