Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
А ты, принцесса, видела фильм «Мементо»? Название латинское, переводится как «помнить». Нет? Ну, расскажу тебе вкратце суть. Спойлерить не буду — вдруг сама захочешь глянуть. Хорошее кино, со смыслом. Тебе понравится.
Так вот, там один чувак после травмы потерял память. Только не совсем. У него не обычная амнезия, а антероградная. В смысле он не помнит, что случилось в его жизни после того, как его башкой о стену треснули. Мозг у него стал как видеокамера, которая пишет все в течение пятнадцати минут, а потом стирает. Пишет и стирает. Снова и снова. Ну и, чтобы выжить, чувак начинает оставлять для самого себя сообщения: в основном о том, что ему надо сделать, чтобы найти убийцу своей жены — такую он себе цель поставил, понимаешь? А чтобы не потерять сообщения, он самую главную инфу татуирует у себя на коже. У него все тело в итоге становится как газетная полоса — сплошные заголовки. Только татухи надо читать в зеркальном отражении — он же себе их сам набивал, глядя в зеркало.
Ладно, это уже детали. А главное в том, что чувак играет себе в детектива, играет, а потом — бац! Узнает, что он сам себе врал. Что все чернильные послания самому себе основаны на лжи, как и вся его настоящая жизнь. А сделал он это, чтобы скрыть правду, которая была слишком невыносима. Таким образом перец придал своему существованию смысл. Более того, можно сказать, что он был счастлив, добиваясь поставленной цели. Снова. И снова. И снова.
Видишь ли, принцесса, этот чувак с амнезией мог бы позволить горю раздавить его. Утянуть на дно. Но вместо этого он решил сконструировать для себя новую реальность и жить в ней. Пусть проживая свои гребаные пятнадцать минут снова и снова, каждый раз начиная с воспоминаний, которые на самом деле были ложью, но единственной правдой для него… Жить. И быть свободным от самого себя.
Черт, этот фильм здорово меня зацепил. Не в том смысле, что я решил двинуться башкой о стену и устроить себе system reload с потерей данных. А в том, что человек имеет власть над своими воспоминаниями. Можно позволить прошлому конструировать твое будущее. А можно взять все под контроль и создать будущее самому. Можно уничтожить себя старого и создать на руинах новую личность — такую, какой ты бы хотел быть.
Оставался только один вопрос: как? Не думаю, что Линде бы понравилось, если бы я начал колотиться лбом об стену. А мне бы уж точно не понравилось, если бы меня зафиксировали. Это периодически случается с моим другом-гердозером, и поверь, он выглядит очень беспомощно, опутанный этими мерзкими телесно-розовыми ремнями.
Ответ на мой вопрос пришел, откуда, как говорится, не ждали. К нам в «Ю-ту», как мы окрестили наш «музыкальный» корпус, подселили новенькую. Назовем ее, скажем, Блейз[30], чтобы не тревожить милые кости. После меня она в нашей маленькой общине оказалась второй убийцей. Зато более опытной: зарезала сразу двоих — старшего брата и отца кухонным ножом. Ночью, в их собственных постелях. Потом попыталась сбежать от полиции на папиной машине, но врезалась в какую-то тачку и попалась. На тот момент ей было четырнадцать. Видишь, принцесса, я мог бы не ждать своего дня рождения, если бы расправился с папочкой достаточно жестоко. Ха-ха, это снова была шутка. Столь же неудачная, как прежние.
Так вот, Блейз. Она нанесла каждому из родственничков по пятнадцать — двадцать ножевых. Представляю, сколько там кровищи было. Но ей все еще казалось, что они живы. Прикинь, бедняга боялась, что они придут за ней. Выкрадут ее прямо из клиники. Она даже во дворик выходить не смела, а если высовывала нос на улицу, то пряталась под одеждой так, что только нос наружу и торчал.
В общем, я понял, что у нас есть нечто общее. Не только из-за ночных кошмаров и липкого ощущения крови на лице и руках, возникавшего иногда в самые неподходящие моменты. Конечно, в отличие от Блейз, я прекрасно понимал, что мой папаша мертв, но, если посмотреть в корень вещей, так ли велика разница?
Мы подружились. Стали разговаривать друг с другом. Вернее, говорила Блейз — ей нужно было с кем-то говорить, — а я слушал. И вскоре понял: мы с кошкой как сестра и брат. Блейз не морили голодом, не запрещали ей пользоваться душем и туалетом, не заставляли без конца вылизывать проклятый дом — иногда буквально. Но ее тоже унижали. Запугивали. А еще насиловали — и это, предполагаю, гораздо хуже, чем все перечисленное.
Блейз никому не рассказывала об издевательствах — ни на суде, ни на приеме у Линды или нашего психиатра. И эта правда на моих глазах выедала ее изнутри. Отец и брат продолжали насиловать ее душу, когда тело — уже не могли. Я мог бы попробовать убедить Блейз довериться Линде, но кто я был такой? Я, игравший привычную роль тупенького молчуна, заперший себя в клетке вместе со своими собственными зверями, которые рвали меня на куски каждую ночь, а иногда и при свете дня?
Все, что мне оставалось — выслушивать Блейз и присматривать за ней, потому что я-то знал, что она хотела сделать. Сбежать совсем. Туда, где ни отец, ни брат ее никогда уже не достанут. Туда, где она будет наконец счастлива.
Но я не уследил. Персонал Центра тоже. Гердозер подбил одного чувака из «U1» пронести кое-что с воли. Блейз заплатила ему за это единственно доступным ей способом. А потом, когда получила желаемое, легла спать и утром уже не проснулась. Как думаешь, принцесса, если есть что-то по ту сторону смерти, смогла ли Блейз наконец стать свободной? Испытали ли ублюдки, уничтожившие ее, хотя бы долю тех страданий, на которые ее обрекли? Я не считаю страданием боль от ножевых ран и агонию. Это вряд ли длилось более пяти минут. Моя мать всегда говорила, что рожала меня двадцать восемь часов. Я расплачивался за ее муки пятнадцать лет. И кажется, плачy до сих пор…
Я все-таки эгоист. Видишь, говорил о Блейз, — бедная Блейз! — а снова свернул на себя. Может быть, своей смертью она спасла меня, не знаю. Может, просто ускорила то, что и так
