Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
Мне очень жаль, что я впутал тебя во все это. Настолько, что ты не смогла все забыть и выбросить из головы, хотя следовало бы. Я это знаю, потому что ты сейчас стоишь в садике у отделения «U» и читаешь мои каракули. Послушай, я пытался. Послал тебе письмо, в котором все объяснял, вскоре после того как попал сюда. Но оно вернулось обратно в новом конверте, нераспечатанным. Еще там была записка от твоего отца: «Не пиши ей больше. Пожалуйста. Так будет лучше для вас обоих».
Взрослые ведь всегда знают, что для нас лучше, да? Мой папочка точно знал, как будет лучше для меня. Но я больше не собираюсь позволять ему помыкать мной. Все кончено. Я похоронил его здесь, в Рисскове. Устроил ему настоящие похороны, в отличие от того фарса на кладбище в Хольстеде, где мать наверняка лила фальшивые слезы. Я сжег его вместе со старым собой, высыпал пепел в унитаз и хорошенько смыл. Трубы потом долго выли и жаловались, — надеюсь, канализация нигде не засорилась. У папаши всегда хорошо получалось вставать поперек горла, ха-ха. Это такая попытка пошутить. Неудачная, да? Что ж, я этому только учусь. Юмору.
Поразительный он все-таки был засранец. Мой выстрел снес ему половину черепа вместе с мозгом, а он продолжал трахать мне мозг еще почти четыре года. Да, принцесса, это снова шутка, пусть и черная. Сарказм — одна из сторон моего нового «я». Еще не знаю, нравится ли она мне. И кстати, прости за грубость, но иначе я о папочке не могу.
Ты спросишь: как так? Папаша продолжал столько времени жить у тебя под черепом, а ты этого не понимал?
Да, вот настолько я туп. Был. Ведь гондон не только обосновался у меня в башке, но он еще и дергал за ниточки, как гребаный кукольник. Вот помню, стою я в столовой корпуса в один из первых дней здесь, когда меня сняли с сильных лекарств и я перестал напоминать овощ — ха, снова шутка! Овощ в столовой, смешно, правда?
Ну так вот: стою это я, меня сквознячком шатает, и смотрю на все эти блюда со жратвой. У нас тут кормежка по принципу шведского стола, за исключением тех, у кого особая диета. Долго стою, потому что не знаю, что выбрать. И не знаю, что мне будет, если выберу неправильно. Наконец медбрат, который тогда за мной наблюдал (читай охранник), не выдержал и сам навалил мне на тарелку чего покалорийней. Оказалось, жареную свинину с картошкой под соусом из петрушки. И три года я потом жрал на ужин гребаную свинину под соусом из петрушки. Просто потому, что не решался попробовать ничего другого.
Прошло три года, прежде чем Линда — она тогда только пришла к нам работать психологом и иногда ела с нами, если попадала в вечернюю смену — спросила: «Ты любишь свинину под соусом из петрушки?» А я сказал: «Нет», — и подумал: «Я ненавижу соус из петрушки. А от мяса меня тошнит». И тогда она задала простой вопрос: «Почему же тогда ты ешь это каждый раз, когда мы встречаемся за ужином?»
И тут в голове у меня что-то щелкнуло: «Клик!» Это открылся первый замок на двери, за которой я себя запер. Таких щелчков потом будет много, но этот, первый, был самым важным.
Я тогда ничего не ответил Линде — в то время я практически не говорил. Но ее слова заставили меня задуматься.
Я трескал жирную свинину, потому что мне был привычен вкус. Потому что мать кормила меня один раз в день, как сосед Пост своего пса, и доставалось мне всегда одно и то же: два толстых куска хлеба с обрезками жира между ними. Никто в семье больше не ел жир на мясе, но не выбрасывать же его было? И я жрал мамины сэндвичи да еще благодарил — так меня приучили. Хотя здесь вру. Я действительно был ей благодарен. Ведь она могла бы и не дать мне ничего. Чтобы наказать. Или потому, что просто забыла это сделать.
Но речь сейчас не о ней, а обо мне. Я продолжал есть свинину, потому что даже чувство связанной с ней тошноты стало для меня привычным — у меня до сих пор проблемы с желудком, хотя я прохожу курс лечения и, кажется, стал вегетарианцем. А вот тут не смейся. Это не шутка.
Понимаешь, принцесса, я мог бы в любой день взять что угодно с этого гребаного шведского стола, но продолжал давиться свининой под жирным соусом. И Линда заставила меня наконец очнуться, задав один-единственный и очень простой вопрос: «Почему?»
И до меня вдруг дошло: я не ел, что хочу, потому что не знал, чего хочу. И дело не в том, что я не представлял, какой вкус у другой еды. Кое в чем мне повезло: помнишь наши уроки кулинарии? Нет, все было гораздо хуже. Я просто не смел хотеть. Не смел признать, что у меня есть какие-то собственные желания, которые я мог бы удовлетворить. Ведь раньше у меня было только одно стремление, одна цель — покончить с отцом. И вот она достигнута. Что дальше?
Я ведь хотел убить его, чтобы вырваться из тюрьмы. Это было хуже всего — не боль от побоев и издевательств, а тотальный контроль. И страх — ключ к цепям, которыми меня сковали по рукам и ногам. И вот я думал, что сбежал, попал наконец туда, где никто из них меня не достанет, а оказалось, я все в той же тюрьме, пусть здесь просторно и белоснежные стены. И отец, этот гниющий в гробу урод, все еще живет у меня в голове, руководит оттуда и смеется, сука, хохочет, дергая за ниточки.
Если честно, тогда я стал задумываться о самоубийстве. Возможно, я бы в конце концов повесился где-нибудь в шкафу, чтобы выдавить наконец из черепа гребаный гогочущий призрак вместе с жизнью, но тут произошло еще кое-что. И снова благодаря Линде.
Она взяла обыкновение устраивать для нас киновечера. Раз в неделю мы, обитатели корпуса «U2», находящиеся в адеквате и не напичканные под завязку нейролептиками, смотрели вместе с Линдой выбранный ею фильм, а потом его обсуждали. Я, понятно, на этих
