Стивен Кинг - Возрождение
— Кажется, они там неплохо проводят время, — сказал Хью.
— Да уж. Бразер Лав на спасительных гастролях.
С равнин дул прохладный ветерок, и температура была вполне комфортная — градусов шестьдесят пять. Внутри шатра было градусов на двадцать жарче. Я видел фермеров в комбинезонах и пожилых матрон с раскрасневшимися, счастливыми лицами. Я видел мужчин в костюмах и женщин в элегантных платьях, словно бы они прибыли сюда прямиком из денверских офисов. Была там и группа работников-чикано в джинсах и рабочих рубашках. У некоторых на руках под закатанными рукавами виднелись тюремные наколки. Я даже увидел несколько вытатуированных слезинок. В первом ряду сидела бригада инвалидов-колясочников. Секстет музыкантов раскачивался и наяривал вовсю. Перед ними энергично притопывало полдюжины пышнотелых девиц в бордовых робах: Девина Робинсон и ее Госпел-Пташки. Они хлопали в ладоши у себя над головами, освещая свои коричневые лица белоснежными улыбками.
Сама Девина с радиомикрофоном в руке протанцевала вперед. Она издала музыкальный клич, словно Арета в ее лучшие годы, и начала петь.
«В моем сердце Иисус,Так и есть, так и есть,К Славе Его восхожу, взойдете и вы!Могу уйти хоть сегодня,Ведь Он смыл грехи мои,В моем сердце Иисус, так и есть!»
Она призвала верующих к ней присоединиться, что они с радостью и сделали. Мы с Хью стали в заднем ряду, потому что к тому времени в шатре, который вмещал больше тысячи человек, было не протолкнуться. Хью наклонился ко мне и прокричал в ухо:
— Вот это голосина! Просто блеск!
Я кивнул и тоже принялся хлопать в ладоши. Всего в песне было пять куплетов с уймой «так и есть», и когда Девина закончила, по ее лицу струился пот, и даже колясочники разошлись не на шутку. Закончила она еще одной руладой в стиле Ареты, высоко задрав микрофон. Органист и ведущий гитарист очень долго держали этот аккорд.
Когда, наконец, музыка смолкла, Девина воскликнула:
— Скажите «аллилуйя», дорогие мои!
Народ так и сделал.
— А теперь повторите так, будто вы познали любовь Господа!
Они повторили так, будто познали любовь Господа.
Удовлетворившись этим, она спросила, готовы ли они встречать Эла Стампера. Публика была более чем готова.
Музыканты заиграли что-то медленно-изящное. Зрители сели на раскладные стулья. На сцену вышел лысый черный мужчина, неся свое трехсотфунтовое тело с завидной грацией.
Хью нагнулся ко мне. Теперь он мог говорить чуть тише.
— В семидесятых он пел в «Во-Лайтс». Тогда он был худой как щепка и с афро, в которой можно было спрятать журнальный столик. Я думал, он уже помер: кокса он вынюхал немеряно.
Стампер тут же это подтвердил.
— Я был большим грешником, — поведал он слушателям. – Но теперь, слава Богу, я лишь большой обжора.
Публика засмеялась. Посмеявшись с ней, он вновь посерьезнел.
— Я был спасен милостью Божьей и исцелен от моих пороков пастором Дэнни Джейкобсом. Некоторые из вас помнят те светские песни, которые я пел с «Во-Лайтс». Кое-кто помнит то, что я пел, выступая соло. Сейчас я пою совсем другие песни, посланные мне Богом, которого я когда-то отвергал…
— Восхвалим Иисуса! – крикнул кто-то из слушателей.
— Воистину, брат мой, и именно этим я сейчас и займусь.
И он затянул «Пусть светят маяки», гимн, хорошо знакомый мне из детства. Его голос был таким глубоким и чистым, что у меня заболело горло. К концу гимна большинство верующих ему подпевало, глаза их сияли.
Спев еще две песни (мелодия второй подозрительно напоминала «Останемся вместе» Эла Грина), он снова представил публике Госпел-Пташек. Они пели; он пел с ними; они радостно взывали к Господу и ввергли собравшихся в иисусохвалебный экстаз. Пока публика стояла, истово хлопая в ладоши, свет в шатре потух, за исключением светлого пятна на сцене, в которое вошел Ч. Дэнни Джейкобс. Да, это был мой Чарли и Преп Хью, но как же он изменился с тех пор, как я видел его в последний раз.
Его просторный черный плащ – похожий на тот, в котором выступал Джонни Кэш, – частично скрывал его худобу, но изможденное лицо его выдавало. И я видел кое-что еще. Думаю, большинство людей, переживших большие потери – большие трагедии – выходят на распутье. Может, не сразу, а когда ослабевает потрясение. Может, на это требуются месяцы, а, может, годы. Так вот они либо расширяются от пережитого, либо сжимаются. И если это звучит хипповато (наверное, так и есть), то извиняться я не собираюсь. Я знаю, о чем говорю.
Чарльз Джейкобс сжался. Его рот превратился в бледную щель. Голубые глаза сверкали, но в появившейся вокруг них сетке морщин они словно бы стали меньше и отчужденнее. Бодрый молодой человек, который помог мне выкопать пещеры в Череп-горе, когда мне было шесть, человек, который с таким сочувствием выслушал мой рассказ о немоте Кона… этот человек теперь напоминал школьного учителя из Новой Англии 19 века, приготовившегося высечь строптивого ученика.
Потом он улыбнулся, и я понадеялся, что тот парень, с которым я когда-то подружился, все еще жил в этом балаганном зазывале. Улыбка осветила его лицо. Публика зааплодировала. Думаю, с некоторым облегчением. Подняв руки, он опустил их ладонями вниз.
— Садитесь, браться и сестры. Садитесь, мальчики и девочки. Проникнемся нашим с вами братством.
Публика с шорохом расселась. В шатре стало тихо. Все смотрели на него.
— У меня для вас благая весть, которую вы уже слышали: Бог любит вас. Любит всех и каждого. Тех, кто живет достойно, и тех, кто по уши в грехе. Так любит, что отдал Сына Своего Единородного – Иоанн 3:16. Накануне распятия Его Сын молился, чтобы Бог удержал вас от греха – Иоанн 17:15. Когда Бог наказывает, когда Он налагает на нас бремена страданий, Он делает это из любви к нам – Деяния 17:11. И разве не сможет Он облегчить эти бремена также из любви?
— Да, слава Господу! – раздался ликующий крик из ряда колясочников.
— Я стою здесь перед вами, странник на лике Америки, сосуд любви Господней. Примете ли вы меня так, как я принял вас?
Народ закричал, что да. У меня по лицу струился пот, как и у Хью, и у тех, кто стоял рядом с нами, но лицо Джейкобса было сухим и блестящим, хотя софит, в свете которого он стоял, должен был обдавать его жаром. Добавьте к этому его черный плащ.
— Когда-то у меня были жена и маленький сын, — сказал он. – Случилась страшная трагедия, и они утонули.
Мне будто брызнули в лицо ледяной водой. Он солгал без всякой причины. Во всяком случае, я ее не видел.
Слушатели загомонили – чуть ли не застонали. Многие женщины плакали, как и некоторые мужчины.
— Тогда я отвернулся от Бога и проклял Его в сердце своем. Я блуждал в пустыне. О, то были Нью-Йорк и Чикаго, Талса и Джоплин, Даллас и Тихуана; то были Портленд в Мэне и Портленд в Орегоне, но все это было одно: пустыня. Я отстранился от Господа, но я не отстранялся от памяти о моей жене и сыне. Я отринул учение Иисусово, но не отринул этого.
Подняв левую руку, он продемонстрировал публике золотое кольцо, слишком широкое и толстое, чтобы быть обычным обручальным.
— Меня пытались соблазнить женщины – ведь я мужчина, и Потифарова жена всегда среди нас, – но я не поддался.
— Слава Господу! — воскликнула какая-то женщина. Она-то уж наверняка считала, что узнает Потифарову жену, если увидит, — эту похотливую шлюшку в одежде приличной матроны!
— И вот однажды, когда я устоял перед особенно сильным… особенно соблазнительным искушением… Господь послал мне видение, как Савлу по дороге в Дамаск.
— Слово Господа! — завопил мужчина, простирая руки к небу (или к своду шатра).
— Господь сказал мне, что меня ждет работа, и что работа эта — облегчать тяготы и скорби ближних. Он пришел ко мне во сне и велел надеть еще одно кольцо — символ моего венчания с учением Господним через Его Священное Слово и с учением его сына, Иисуса Христа. Я тогда жил в Финиксе и работал в безбожном ярмарочном балагане, и Господь приказал, чтобы я удалился в пустыню без воды и пищи, как ветхозаветный паломник. Он сказал мне, что в пустыне я найду кольцо, которым совершится мой второй и последний брак. Если я останусь верным этому браку, то совершу большое благо и воссоединюсь с женой и сыном на небесах, и наш истинный брак будет освящен заново Его священным троном и Его священным светом.
Снова крики и возгласы. Женщина в строгом деловом костюме, телесных чулках и стильных туфлях на низком каблуке упала на землю в проходе и заговорила на языке, казалось, полностью состоявшем из гласных. Сопровождавший ее мужчина — муж или друг — встал на колени рядом, придерживая ее голову, ласково улыбаясь и поощряя ее продолжать.
— Он не верит ни одному своему слову, — сказал я, потрясенный. — Каждое слово — ложь. Они не могут этого не видеть!
