Все оттенки боли - Анна Викторовна Томенчук
– Мистер Грин, или как вас теперь называть официально? У вас есть пятнадцать минут. Сейчас. Завтра я уеду на две недели. Ваше расследование может ждать?
– Нет, сэр.
– Вот видите. У вас нет другого варианта, так что я настаиваю, говорите здесь свободно или уходите. Что случилось? Мне не нравятся ваши намеки.
– Есть основания предполагать, что вам и вашей семье грозит опасность. История давняя, и я не уполномочен раскрывать детали, но должен спросить: работали ли вы или члены вашей семьи в сороковые и пятидесятые годы в Спутнике-7?
– В сороковые он назывался Объектом, – машинально поправил Рихтер. – Мой отец работал там, я вырос в этом городе. А что?
– На протяжении уже тридцати лет кто-то уничтожает всех ученых, которые имеют отношение к лабораторному комплексу, – тихо сказал Аксель, наклонившись к Дональду. – Ученых, их семьи, их потомков. Всех.
Рихтер, кажется, немного побледнел.
– То есть все эти суициды, аварии, исчезновения…
– Не несчастные случаи, верно. Как видите, нам нужно поговорить. И выделить на это несколько часов. Возможно, вы поможете найти убийцу.
– Убийцу? Это делает один человек?
Аксель не стал отвечать. Покачал головой, дернул плечом.
– Все сложно, мистер Рихтер. Вы можете задержаться в городе хотя бы на несколько часов? Я приеду к вам утром.
Дональд глубоко вздохнул и бросил обеспокоенный взгляд на сцену.
– Хорошо, я перенесу вылет. Мне не нравится то, что вы рассказали.
– Мне тоже. У вас хорошая охрана?
– Усилим, – холодно бросил Рихтер. – Но сразу скажу, я понятия не имею, кому это все нужно.
– Видимо, тем, кто пострадал в ходе работы ученых. Или нацистов.
Дональд крепче сжал руку Эллы, а та положила ладонь ему на плечо. Кажется, эти двое по-настоящему нуждались друг в друге. Аксель поспешил попрощаться и ушел на свое место, расположенное невдалеке от сцены, но у самой стены, чтобы никто на него не смотрел, а он сам мог видеть все помещение, и задумался. Первый контакт с отцом Теодоры прошел лучше, чем ожидалось. Удалось получить подтверждение принадлежности семьи Рихтеров к происходящему, но от этого стало только страшнее. Если до этого мгновения Аксель лишь опасался, что Тео может пострадать, то теперь был уверен – она нуждается в защите.
Только как обеспечить защиту человеку, который презирает его попытки и отмахивается от угроз, как от назойливой мухи? Будет невыносимо больно, если Теодора пострадает только потому, что воспринимает его действия как попытку от нее избавиться.
Он почти пообещал себе поговорить с ней, когда в клубе погас свет, а потом включилось мягкое камерное освещение сцены. Стало тихо. Программа началась.
IV
С первыми звуками музыки Грин сосредоточился на сцене, не забывая, однако, время от времени оглядывать зал. Гости сидели за столиками на диванчиках, приплясывали на танцполе. Мужчины, женщины, девушки, молодые парни. Здесь как будто собрался весь Треверберг. И только сейчас, когда за диджейским пультом появился Корсар, по-прежнему держась в тени, как на баннере, а толпа взывала, до Акселя начало доходить, что город ждал возвращения певицы после полутора лет перерыва. Очень ждал.
А когда она сама, облаченная в длинное белое платье из гладкого шелка, облегающее фигуру и расходящееся книзу свободной юбкой, появилась как будто из ниоткуда и подошла к микрофону, толпа начала скандировать ее имя, топать ногами и кричать. Это походило на безумие. Полнейшее безумие!
Теодора не сняла с лица ленту, закрывающую глаза, словно полумаска, – так Авирона выступала еще тогда. Она подняла руку ладонью к залу, и публика тут же стихла, пожирая ее глазами.
Аксель тоже смотрел.
Он смотрел, не в силах отвести взгляда от ее фигуры и длинных волос, завитых, как всегда, в тугие локоны. Они были закреплены так, что спускались на одно плечо, обнажая другое, и в какой-то момент Аксель поймал себя на мысли, что до безумия хочет вдохнуть ее аромат. Он знал ее запах. Этот запах въелся под корку, возвращая снова и снова в тот момент, когда он вынес певицу на руках из гримерки этого же клуба[2].
Когда Авирона запела, зал застыл, воцарилась полнейшая тишина. Аксель нехотя оторвался от нее и нашел глазами Рихтера. Дональд сжимал ладони миссис Уильямс, сверля недобрым взглядом сцену. Как будто магия таланта дочери его нисколько не трогала. Грин закусил губу.
Как это может не трогать? Ее вокал был не только потрясающе чист, но и мощен. Поставленное дыхание, приятный обволакивающий тембр с бархатистыми низами и мощными наполненными звуком и силой верхами. Авирона играючи переключала регистр, вкладывая в песню больше, чем просто звук.
Концерт шел своим чередом. Корсар управлял музыкой. Авирона пела, оставаясь в маске. После десятой или двенадцатой песни она сделала шаг в тень и поднесла руку к глазам, будто сомневаясь.
– Полтора года назад прошел мой последний концерт, – заговорила она, и Грин почувствовал, как по коже бегут мурашки. – Если бы не один человек, неизвестно, как закончился бы для меня тот вечер и увиделись бы мы снова. Придя в себя, я решила, что не должна больше рисковать. Не имею права. Мое инкогнито раскрылось, и это казалось концом. – Она подняла голову и медленно потянула ленту вниз. – Я разрывалась между двумя жизнями, между собой и долгом, между успехом и душой. – Лента полетела в толпу, которая отреагировала воем. Заложило уши, но Грин неотрывно следил за каждым движением Теодоры. Теперь он видел ее глаза. Умело подведенные, они засияли, когда впервые за этот концерт на лицо направили софиты. Господи, как она была прекрасна! – Я разрывалась между успехом и душой. Этот человек, спасший мне жизнь, спросил, как я собираюсь совмещать бизнес и карьеру певицы. Тогда этот вопрос показался мне подлым. Это было больно. – Толпа сочувствующие вздохнула. Аксель смотрел на Теодору, понимая, что сейчас она с ним более откровенна, чем в личных разговорах. Как будто этот монолог на глазах у сотен совершенно посторонних людей для нее – единственный способ достучаться. До него. До себя. До отца. – Но я пережила эту боль. И я безумно благодарна ему за честность. Если в вашей жизни есть человек, достаточно сильный, чтобы говорить правду, держитесь за него изо всех сил. Поверьте, правда – это лучшее, что вам могут дать. – Раздались редкие смешки и аплодисменты. Тео обвела зал внимательным взглядом, и публика снова притихла. – Мне понадобился год, чтобы понять, чего же я на самом деле хочу. Кого люблю. И к чему стремлюсь. И вот я
