Все оттенки боли - Анна Викторовна Томенчук
Подходящая жертва находится сразу же. Я выбираю среди тех, с кем общаюсь, снова решаясь на непозволительное сближение, и все же не переходя черту – это могут неправильно понять. Одна из последних подопытных проекта «Алекситимия». У нее нет чувств, если верить ученым. На самом деле чувства есть. Я понимаю это при первом же разговоре. Она глушит боль, заменяя ее гневом. А гнев в свою очередь обменивает на фанатичную веру в собственную исключительность. Я убиваю на нее несколько месяцев, день за днем расшатывая выстроенную препаратом и мозгоправами структуру. Она не поддается, процесс необратим. Но я не опускаю рук. И в конце февраля 1971 года она выходит на мороз, чтобы никогда больше не проснуться. Ей интересно: если человек лишен чувств, может, он лишен и других слабостей?
Заставить убить другого, убить себя или уйти от жены – просто, если человек подорван, если его психика держится на защитах. Ты всего лишь срабатываешь как рычаг. Чуть-чуть подтолкнуть – и эту лавину не остановить. Интереснее другое. Другой.
Весна 1971 года. Правдами и неправдами я добиваюсь перевода под начало Дэвида Гринштейна. Этот замкнутый ученый не говорит о себе ничего. Он не делится байками о жене, не выходит со всеми покурить. Он делает свою работу. Образцовый сотрудник, начальник и, хочется верить, семьянин. Он мне нравится. И это хорошо. Он выглядит относительно устойчивым. И это еще лучше. Он крепкий орешек. Интересно, до чего мне удастся его довести?
Я не желаю его смерти. Искусство манипуляции нуждается в постоянном оттачивании. Оно – мое основное оружие, и другого нет. И пока не будет. Скоро, скоро появятся деньги и влияние. Скоро – когда я покину колючую проволоку Спутника-7 и окунусь в большой мир, к слиянию с которым еще нужно приготовиться. Дэвид Гринштейн самый замкнутый специалист лаборатории. Он единственный так и не дал мне никакой информации. Пришлось хитрить, увиливать, делать вид, что на самом деле заданные вопросы для меня ничего не значат. Кажется, он не подозревает меня ни в чем. Но и не приближает.
Сломать стену – вот цель на ближайшее время. Любой ценой.
II
– Скрипка? Серьезно?
Дэвид с трудом оторвал взгляд от газеты, которую читал, и посмотрел на жену. Габриэла счастливо улыбалась. Пока Аксель спал в соседней комнате, она успела приготовить ужин и встретить мужа с работы. Весь день ждала его, чтобы сказать, что сын проявил интерес к скрипке.
– У него прекрасные ушки, – улыбаясь, сообщила Габи. – Конечно, я не сомневалась, что музыкальность передается по наследству. Но не думала, что такое бывает.
– Боже, ему три года. Почти. Еще даже не три! – Дэвид негромко рассмеялся. – А ты уже учишь его играть на скрипке.
– Три или не три – не важно. Он пытается, ему нравится. Очень нравится! Я же вижу.
Дэвид снова покачал головой, наверное, в третий раз за время разговора. Но он не был ни напряжен, ни раздосадован. Хотя правильнее будет сказать, что это она не чувствовала от него напряжения, но что-то в глазах мужа настораживало. Габриэла сбросила с себя веселость и осторожно опустилась на стул рядом с ним.
– Что-то случилось?
Он моргнул. Будто бы с трудом сфокусировал на ней взгляд.
– Работа, как всегда. Ко мне перевели нового сотрудника, пока не понимаю, как выстраивать отношения. У нас все неномальные, но это отдельный случай. А еще меня слегка напрягает количество смертей в Спутнике-7 за последние несколько лет.
– Дэвид, родной, неужели ты не привык к смерти?
В его глазах мелькнула боль. Гринштейн отложил газету, сжал руки в кулаки, выдохнул, а потом коснулся ее щеки кончиками пальцев. В этом жесте сосредоточилась вся нежность, на которую он сейчас был способен. Габриэла видела, как ему тяжело. Видела, что с каждым днем он все больше замыкается в себе. Ей казалось, что только рядом с ней и с сыном Дэвид получает возможность дышать полной грудью, а вдали от семьи медленно погибает. О, ей так хотелось бы ему помочь. Они были счастливы. По-настоящему счастливы. Так, как никогда прежде. Аксель взрослел, не причиняя неудобств и хлопот, каждый день удивляя, показывая что-то новое. Габриэла вернулась к преподаванию. А Дэвид… Дэвид пропадал на работе.
– Давай уедем?
Слова мужа упали между ними, как неразорвавшийся снаряд. Перехватило дыхание, Габриэла судорожным жестом прижала ладонь к груди и посмотрела на Дэвида.
– Что?
– Уедем. Куда-нибудь. Не знаю. Я подам заявления в лаборатории в других странах. У меня хороший опыт, высокий уровень компетенций. Срочный контракт заканчивается через пару месяцев, и я могу его не продлевать. Давай уедем, Габи.
Она встала, подошла к плите и поставила чайник, выторговывая этим банальным бытовым действием пару минут или хотя бы секунд, чтобы осмыслить сказанное Дэвидом.
– Это… неожиданно.
– Аксель маленький, он даже не вспомнит про этот город. А нам нужно что-то менять. Мы сделали все что могли. Милая. – Его неестественно горячие ладони легли на ее плечи. Муж никогда ни о чем не просил. Габриэла сжалась под родными руками, не понимая, как реагировать. Она чувствовала себя маленькой, жалкой, совершенно беспомощной. Как будто ее снова вернуло туда.
– Дэвид, я не…
Он развернул ее лицом к себе и нежно поцеловал. Габи задохнулась от аромата его парфюма, от требовательных губ. Но больше всего ее поразила эта щемящая нежность, несвойственная мужу. Он хватался за Габриэлу как за соломинку, ища в ней спасение. Как она искала в нем на протяжении всей жизни, цепляясь за его образ в минуты слабости. Видимо, пришло время поменяться ролями. Она окончательно обрела равновесие, когда появился сын. А Дэвид, всю жизнь отдававший жене всего себя, казался сломленным и измученным. Пришло время поддержать его как должно.
Но что произошло? Она упустила тот момент, когда из уверенного, спокойного и властного мужчины, который прекрасно знает, чего хочет, он превратился в человека, уставшего жить.
– Я просто хочу начать все с начала. Подальше от этого места. В другой лаборатории с другими людьми. Там, где меня не будут караулить под окнами, где каждая моя фраза не станет отслеживаться. Где я не буду работать с военными, а ты, любовь моя, сможешь раскрыться как музыкант. Я хочу дать сыну будущее не в закрытом городе. Кем он тут вырастет? Ученым? Музыкантом? Ты хочешь
