Все оттенки боли - Анна Викторовна Томенчук
Мне двенадцать. Я тоскую по матери и не понимаю, как дальше жить. На моем лице кровь покончившего с собой отца, в сердце – его слова. Я сжимаю зубы, когда толстая тетка сообщает, что заберет меня туда, где мне будет лучше.
Лучше. Я не знаю такого слова.
Еще один лагерь. Детский дом. Еще одна тюрьма. Весь мир тюрьма. Но кто они такие, чтобы понять, что запечатали в подвале зверя. Все документы, которые могли бы подтвердить связь моей семьи со смертями нацистских ублюдков, этих монстров, которые именовали себя учеными, надежно спрятаны. Часть сожжена.
Фамилии я повторяю перед сном. Каждый божий день.
Когда я выберусь отсюда, когда смогу принимать решения относительно своей жизни, я найду каждого из них. Всех их детей. Внуков. Всех, кто определяет смысл их жизни. Всех, кто забрал у моей семьи само понятие счастья. И у миллионов других семей. Всех тех, кто ушел безнаказанным. Я найду их всех. И уничтожу. Не повторю ошибки родителей. Никогда эти смерти не будут связаны с моим именем. Мне двенадцать. У меня четыре года до первого шанса выбраться в мир. У меня есть время все спланировать. Подумать. Решить.
Я жду.
III
1967 год
– Представляешь, Габи, мы взяли стажеров. Отобрали лучших, от шестнадцати до двадцати лет, самых талантливых и собранных. Теперь будет веселее. Часть работы уйдет им. Конечно, руководство заморочилось вопросами безопасности и контроля, но в целом динамика положительная. Особенно с учетом того, как всех перетряхнули после побега Берне. И их проект закрывают. Наверное, тебя это обрадует. Их закрывают, нас расширяют. И вирусологов тоже, но они исторически чувствовали себя тут королями, только ни с кем не общались.
Дэвид влетел в их квартиру, рассеивая вокруг себя тучи брызг – шел ливень, а он опять забыл зонт в лаборатории. Габриэла, хлопотавшая на кухне, медленно повернулась к мужу, не пряча улыбки. Она была в больнице, потом в школе. И наконец занялась приготовлением пищи. Когда нервы шалили, Габи всегда готовила. Или убиралась. Ей нравились механические действия, которые напоминали скрупулезность работы медицинской сестры, которой нужно было заштопать израненное тело. Только Габриэла будто зашивала душу, проваливаясь в глубины собственного «я», пока руки перемешивали, резали, жарили, тушили и варили продукты, создавая маленькие кулинарные шедевры. Медитировала, орудуя тряпкой или шваброй, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие от того, как под ее руками исчезала пыль, уступая место ослепительной чистоте.
Сегодня ей хватило готовки.
– Это, наверное, хорошо? Но когда стажеров много, то и на вас нагрузка увеличивается? Или как? – спросила она.
– Временно возрастает, конечно, – легко согласился Дэвид. Кажется, сегодня ничто не могло испортить его настроения. – Они же зеленые совсем. Мелкие, я бы сказал. – Он хмыкнул. – Но толковые. К нам в отдел отдали двоих. Я уже поручил Меган ими заняться.
Меган работала с Дэвидом с первого дня. Она была старше и не вылезала из лаборатории. Габриэла познакомилась с ней на одном из приемов, устроенных Нахманом для сотрудников лаборатории. То ли чей-то день рождения отмечали, то ли закрытие проекта. Или, может, открытие. Она не помнила.
– Счастлив?
Дэвид отвел со лба мокрую темную челку и улыбнулся. В синих глазах застыли смешинки.
– Не вполне. Но теперь – да. Я дома.
Габриэла вернулась к плите, подняла крышку и вдохнула крышесносный аромат куриного филе в чесночно-сливочном соусе. Немного сыра, зелени. На гарнир рис. Странный выбор для этих мест, но ей нравилось. Она никогда не любила немецкие томатные подливки. А вот сливочный нежный вкус – да. То что нужно.
Она вздрогнула, когда руки мужа легли на ее талию.
– Боже, – прошептал он, заглядывая через плечо. – Точно счастлив. Обожаю это блюдо.
– Я хочу тебе кое-что сказать.
Она проговорила эту фразу между делом. Как будто она не важна. Как будто Габриэла не готовилась весь день к этому разговору и не боялась его как огня. Как будто это вообще не она говорила.
Дэвид уткнулся подбородком ей в плечо и обнял крепче.
– Что, без разговоров еды не будет? – с улыбкой проговорил он.
Габи не видела его лица, но прекрасно представляла свет в его глазах. Изгиб губ, когда он прячет улыбку, пытаясь строить из себя серьезного ученого.
– Боже, Дэвид, ты мокрый. Иди переоденься.
Он фыркнул, но жену отпустил. Она перевела дыхание. Есть еще несколько минут, чтобы подготовиться. И не сойти с ума от аромата привычного блюда, который теперь воспринимался по-новому.
Но она была готова к любым изменениям. Абсолютно к любым.
Габриэла выключила плиту, разложила еду по тарелкам. Ему побольше, себе совсем чуть, не вполне уверенная, что сможет нормально поесть. Впрочем, организм чувствовал себя хорошо. И она, наверное, тоже.
Дэвид вернулся, облаченный в хлопковый домашний костюм. Закатал рукава рубашки и сел за стол. Как же она любила его лицо. Это выражение глаз, когда он возвращался домой. Когда у него появлялась возможность просто поужинать дома. Отпуск перевернул их отношения. Она не представляла, что можно любить еще сильнее, быть еще ближе. Оказывается, можно. А еще можно каждый день влюбляться в собственного мужа. Снова. И снова. И снова.
– Дэвид. – Он положил вилку и посмотрел ей в глаза. – Я была в больнице.
Мужчина замер. Его лицо окаменело, во взгляде скользнула тревога. Габриэла мысленно отругала себя последними словами. Не так надо было это говорить, черт возьми! Не так! Но уже нет дороги назад, как начала, так и продолжит. Даже если случайно напугала его.
– Что случилось? – чуть хриплым от волнения голосом спросил Дэвид.
Она прикрыла глаза, машинально положив руки на живот.
– Я беременна, Дэвид, – чувствуя, как по щекам покатились слезы, прошептала она. – У нас будет ребенок. Получилось!
Уже через мгновение она оказалась у него в объятиях, а он целовал ее лицо, волосы,
