Дж. Лэнкфорд - Тайный мессия
– Я не буду этого делать!
– Сегодня мне пришлось бы быть мужчиной, чтобы сражаться с ними!
– Сражаться с кем?
Аджия сжала кулаки:
– С белыми, с вазунгу.
– А!
Ахмед удержался от желания похлопать ее по плечу.
– Когда Васко да Гама явился сюда, – она ткнула пальцем в сторону океана, – знаешь, что он сделал? Женщины из царской семьи Момбасы не протянули ему свои золотые браслеты, когда он того потребовал, поэтому он отрубил им руки! Отрубил руки! Хотела бы я быть там, чтобы перерезать ему горло в ту минуту, когда нога его ступила на нашу землю!
– Я тоже, – сказал Бургиба.
– Ах, Ханиф! Иногда мне хочется стать десяти футов ростом и носить большое большое ружье. Я бы обошла тогда всю Африку и пристрелила каждого белого, кого увидела бы.
Сердце Ахмеда быстро забилось, когда он представил себе это.
– Я бы тебе помог.
Он протянул руку, чтобы погладить ее по голове, и Аджия не отстранилась.
– Я бы сделала это, Ханиф, если бы смогла. Посмотри, что они с нами сотворили! Африка нам не принадлежит. Они разгуливают тут повсюду, воруют то, что под землей, и обращаются с нами, как с грязью.
– Я тебе помогу.
Она отодвинулась:
– Ты араб. Вы были рабовладельцами.
Бургиба не стал напоминать ей, что султан Килвы тоже был рабовладельцем. Килва и другие царства суахили имели длинную историю набегов на деревни банту во внутренних частях континента, где захватывали рабов. С тех пор как Ахмед повстречался с Аджией, он стал читать про историю народа суахили. Их гены были в основном генами банту с примесью арабской, персидской и португальской крови, но их история не была столь невинной, какой ее описывала Аджия. И, честно говоря, то же самое относилось к истории арабов.
Девушка придвинулась к Ахмеду:
– Если ты и вправду решил сделать что-то глупое, что-то безрассудное…
Он не мог рисковать, выдавая свои планы на последней стадии их осуществления.
– Я просто говорил…
Аджия посмотрела на него сверху вниз:
– Нет, Ханиф, ты не просто говорил. Твои друзья имеют здесь подружек, и жен, и детей.
Он шагнул прочь и начал расхаживать, держась за голову.
– И что они говорят?
– Что ты собираешься устроить своего рода джихад.
Ахмед вернулся к Аджии и, хотя это было «хараам» – запрещено, взял ее за руки:
– А если ты права? Если компания собирается уничтожить еще одну деревню, на этот раз в Мбее, где ты родилась, уничтожить ее грунтовые воды, срубить ее деревья, загрязнить ее землю? Если ограбление и убийство, которые они называют разработкой полезных ископаемых, скоро начнется снова, с согласия правительства?
– Это всегда случается с согласия правительства или из-за его невежества.
Он выпустил ее руки.
– А если я могу этому помешать, Аджия? Я бы сделал это, если бы ты… Аджия, в твоей жизни есть другой мужчина или нет?
Теперь она расхаживала под луной. Волны океана, который Аджия называла Африканским, кидались внизу на берег, листья пальм покачивались на фоне неба.
Ахмед подошел к девушке и попытался ее обнять, но она ему не позволила.
– Мы с тобой не предназначены друг для друга, но я не хочу причинять тебе боль. У суахили есть пословица: «Человек, который играет с бритвой, ранит сам себя». У меня есть канга, на которой написана эта джина. Даже если ты ничего такого не замышляешь, мой друг-суахили жестоко расправится с тобой, если узнает, что я с тобой была.
Он засмеялся:
– Я не беспомощен. Но я знаю еще одну поговорку: «Чего ты не знаешь, то тебя не огорчит».
Она засмеялась, и Ахмед попытался ее обнять, но Аджия все еще сопротивлялась.
– А как насчет такой поговорки, – сказала она. – «Я считала тебя золотом, но ты такая заноза».
Ему захотелось прикоснуться к ее губам, к ее гладкому лбу.
– А как насчет этой: «Вини свой характер, а не своих друзей».
– Ладно, хорошая пословица. Она означает, что нужно брать ответственность на себя, но вспомни эту: «Прицелиться – еще не значит попасть».
Она была такая красивая. Ахмед утратил самообладание.
– Найнакупенда, Аджия!
«Я люблю тебя».
Она скромно опустила глаза.
– Ханиф, по правде говоря, если бы кто-нибудь собирался спасти целую деревню африканцев, тем более в моих родных местах, я бы не опечалилась. Я бы возликовала.
Она всхлипнула.
– О Ханиф, как бы я возликовала! Ничто не может значить для меня больше. Посмотри на нас! Жалкие слуги и рабочие на собственной земле, некогда бесподобной. Теперь здесь царят засуха и племенные распри, и вазунгу вооружают обе стороны, чтобы мы оставались слабыми. Это – бедствие. Откуда пришел СПИД? Я тебе расскажу. От вазунгу. Они сделали что-то, чтобы нас убить, с тем чтобы они могли завладеть всей Африкой, но их план сработал против них, и они тоже начали заражаться. А теперь они принялись скупать целые обширные территории на нашей земле за бесценок и превращать их в фермы на благо своих стран, заставляя нас работать в нездоровых условиях за нищенскую плату. О Ханиф, как бы я возликовала, если бы даже одна деревня, одна семья были от них избавлены!
Он едва осмеливался шевельнуться. Аджия впервые открыто поощряла его. К этому мгновению (как и к любому другому) подходила поговорка суахили, гласившая: «Чуть-чуть – достаточно для тех, кто любит».
Желая большего, Бургиба попытался обнять девушку, и на сей раз она не отодвинулась. Он был так благодарен за эту близость! Ее грудь с каждым вздохом вздымалась и опадала, касаясь его груди. Он чувствовал себя рыцарем, который добился благосклонности своей дамы. Нет, не рыцарем. Аджия ненавидела белых. В глубине сердца Ахмед хотел бы, чтобы она познакомилась с такими вазунги, как его друг Зак Данлоп. Он хотел бы, чтобы она ни к кому не испытывала ненависти. И тогда ему тоже не пришлось бы никого ненавидеть. Он был бы рад держать ее в объятиях при лунном свете до конца своих дней. Хорошим же он был мусульманином, ввязавшимся в джихад!
– Мы можем пойти на берег? – спросила Аджия.
Она как будто прочитала его мысли. Зная, что у него нет шансов отвести ее в свой номер, Ахмед заблаговременно нашел оживленную, но вполне годную для прогулки дорогу между берегом и отелем. Они будут там в безопасности, поскольку это – дипломатический квартал. И на берегу стояло полно шезлонгов.
– Да, я знаю туда дорогу.
Они покинули территорию отеля и добрались до берега. По дороге они не разговаривали – Ахмед был полон предвкушения, а Аджия (он не сомневался) была полна сомнений. Остаться наедине с мужчиной, не говоря уж о том, чтобы остаться с ним ночью на берегу, – это строго-настрого «хараам»! Неудивительно, что девушка задержалась под пальмами и оглянулась на отель.
– Мы можем вернуться, Аджия, если хочешь.
Вихрь эмоций на ее лице – вот и весь ответ, в котором он нуждался. Девушка боялась, но была настроена решительно, она желала его, но колебалась.
Вдалеке послышался отдаленный рокот, молния вдалеке расколола небо.
– Это знак от бога, – сказала она.
– Добрый знак? – спросил Ахмед.
– Для суахили нет знака лучше. Молния означает, что бог доволен.
Он взял ее за руку, и они пошли к ближайшим шезлонгам. Аджия села, посмотрела на Индийский океан и тихо запела. Как джина на ее канге, большинство песен таараб давали указания насчет превратностей жизни и утешали. Эта песня была новой, задорной, о человеке, который хотел яблоко и не мог его получить. Песня была не о яблоках.
Ахмед дал ей допеть, потом подошел и сел рядом, зная, что песня служила приглашением. Аджия все еще держала бутылку со «Стоуни Тангавизи» и теперь допила ее до дна. Он взял у нее бутылку, и девушка опустила голову.
– Я говорила неправильные вещи, Ханиф. Мы, суахили, – мирный народ. Я уверена, ты знаешь нашу самую важную поговорку.
Ахмед ее знал.
– Мангу ндие муамузи ва кила джамбо.
«Бог судит всё».
– Да.
Это красноречиво говорило о духовной, примиренческой натуре суахили, но не мешало Аджии всхлипывать, негодуя по поводу ограблений и убийств, которыми занимались чужеземцы, вероятно, просто делавшие в Африке свой бизнес.
– Мангу ндие муамузи ва кила джамбо, – повторила она и посмотрела на небо, глубоко дыша, почти задыхаясь, повторяя что-то себе под нос снова и снова.
Ахмед, завороженно наблюдая за ней, разобрал слова: «Субханаллах, Субханаллах» – «Слава Аллаху», «Да славится бог».
Внезапно она перехватила его взгляд и не отвела глаз. К радости и изумлению Ахмеда, Аджия начала разматывать свою кангу. Она опустила нагрудную повязку, и солнечный свет засиял на ее грудях, таких созревших, что казалось, будто при ласке из них может брызнуть дающее жизнь молоко.
Ахмед застонал, но не прикоснулся к ней, сознавая, каким это будет огромным грехом. Он подумал о Зении Данлоп и о том, чем та занималась в самолете. Аджия не могла быть такой женщиной.
