Дж. Лэнкфорд - Тайный мессия
Прислушиваясь, не приближается ли такси по Тур-драйв, Бургиба воображал, как встретится с Аджией. Этот первоклассный западный отель, похожий на дом друга, собравшегося побаловать гостей, был одним из немногих мест, куда Аджия могла без опаски явиться одна. Погрузившись в мысли, Ахмед даже не заметил, как она появилась. Висевшие в арочном проеме белые занавеси обрамляли ее темную красоту.
Аджия была в красочной национальной восточноафриканской доти. Этот наряд состоял из двух прямоугольных кусков материи, называемых канга: один облекал девушку от талии до лодыжек, другой, точно такой же, она накинула на голову и плечи. Золотистая головная повязка через лоб удерживала завитки ее волос, обрамлявшие лицо и грациозную шею. Кожа ее была цвета меди, лишь ненамного темнее кожи Ахмеда, темно-серые глаза сияли ярче звезд. Аджия могла быть потомком и Клеопатры, и Нефертити. Бармен, который обращался с Ахмедом, как с давно потерянным братом, казалось, был ею просто заворожен.
Бургиба встал, вновь преисполнившись надежд, но, когда он приблизился к Аджии, сердце его упало. Канга в Восточной Африке были очень популярны, их носили и мужчины, и женщины. Эта одежда – шедевр их культуры, и ею часто пользовались для того, чтобы передать послание, особенно в Кении, где Аджия и ее подруги ходили в частную школу. Ахмед узнал кокосовую пальму на коричневом и желтом фоне прямоугольных кусков материи и ниже – послание, «джину» [63], вытисненную прописными буквами. Ему не требовалось читать, чтобы знать, что там написано на суахили: «Странно, когда высохший кокосовый орех желает разбить камень». Аджия была камнем, а он – высохшим кокосовым орехом. Это был упрек. Она не оставляла ему надежды. Но почему же она пришла?
Плодородное кокосовое дерево намекало также на то, что она должным образом воспитана – неважно, что встречается с ним в отеле посреди ночи.
Когда Ахмед подошел, Аджия поклонилась, и он кивнул. Поскольку они были мусульманами, рукопожатие было бы неуместным. Он знал, что Аджия предпочитает светские приветствия исламским.
Ахмед заговорил на суахили:
– Хабари гани, дада Аджия? [64]
– Нзуриф, ндугу Ханиф [65].
Аджия никогда не слышала имя «Ахмед Бургиба». Они называли друг друга брат и сестра, потому что в Танзании мужчины адресуются друг к другу или «ндугу» – брат, или «баба» – отец, или «мзи» – «старик», или «бвана» – господин. А о женщинах говорят «дада» – сестра, «мама» – мать, «биби» – бабушка или госпожа.
– Ты добралась благополучно, неприятностей не было?
Она покачала головой и спросила:
– Хакуна матата?
«У тебя все в порядке?»
– Нимефарахи, дада [66].
Здесь нельзя было поздороваться так коротко, как здороваются в Америке.
– Джинзи ни мама яко?
«Как здоровье твоей матери?»
– Яйя ни визари [67].
– На яко? [68]
– Ни визари сан.
«Очень хорошо».
Держась на почтительном расстоянии, он проводил ее к окну, которое выходило на океан. Они сели бок о бок на ротанговые сиденья. Ненавязчиво появился бармен и спросил, что они хотели бы выпить. Для нее – никаких британских «Pimm’s» или другого алкоголя. Аджия заказала «Стоуни Тангавизи» – крепкий имбирный эль.
– Ты так хорошо выглядишь, – рискнул сказать Ахмед.
– Асанте [69].
– Асанте кушукуру [70]. Что говорят твои строгие родители насчет того, что ты носишь кангу вместо мусульманских хинджаба или абаи?
Ее красивые губы раздвинулись в медленной улыбке, похожей на полумесяц в сумерки.
– Они беспокоятся, что мной овладел злой джинн или колдун наслал на меня чары.
Кто мог подумать, что такой красавицей овладело нечто злое? Чтобы выказать свое уважение, он не засмеялся. В Африке колдовство было реальным.
– А он в самом деле наслал?
Ее улыбка стала озорной.
– Мне просто не нравится рядиться в черное.
Потом Ахмед вспомнил о значении ее наряда. Значение было дурным.
– Твоя канга… интересная.
– Я надела ее раньше и не смогла переодеться.
Так вот в чем дело! Как игрушка йо-йо, которая скачет вверх-вниз, его сердце снова преисполнилось надежды.
– А что бы ты надела, если бы успела переодеться?
Она опустила глаза.
– Другую кангу с надписью: «Ненавидь меня, но я не перестану говорить тебе правду».
– Я вовсе не ненавижу тебя, Аджия. И я слышал, что есть другой мужчина, который тоже тебя не ненавидит.
Она не подняла глаз.
– Он – суахили и друг нашей семьи.
– И твой друг?
Она промолчала.
У Ахмеда упало сердце. Он должен был рискнуть.
– Пожалуйста, будь со мной откровенна. Ты вправду очень мне небезразлична, Аджия.
Она подняла глаза:
– Тогда почему ты кое-что от меня скрываешь?
Ахмед быть потрясен до глубины души.
Она слышала, что он организовал особенное сафари?
– О чем ты?
– Почему ты остаешься только на одну ночь? Даже не навестишь свою мать? Ты уже давно не был дома. Я уверена, она хочет с тобой повидаться.
Хотя Аджия не знала, что побудило его составить свой план, Ахмед почувствовал, что она слегка давит на него. Он не собирался ничего рассказывать до тех пор, пока дело не будет сделано, потому что слова недорого стоят. Если окажется, что Аджия не связана с другим мужчиной, однажды (уже скоро) он сможет сказать: «Я спас деревню, а может, и весь регион от эксплуатации чужеземцев. Я сделал это, потому что люблю тебя, Аджия, и люблю Африку».
Но теперь он сказал лишь:
– Я повидаюсь с матерью перед отъездом.
Принесли «Стоуни Тангавизи», и Ахмед забеспокоился, что бармен сможет их подслушать.
– Давай выйдем.
Он встал и провел ее на веранду. Кивая гостям отеля, проводящим время за трапезой на открытом воздухе, они направились в большой, обнесенный стеной, сад. Постриженная лужайка в саду и цветы вокруг напоминали Ахмеду виденные им фотографии розария Белого дома, если не считать того, что цветы тут росли экзотические. Слева, в стеклянных сосудах, обрамлявших мелкий пруд у отеля, мерцали свечи.
Они пошли вдоль пруда к металлической скульптуре – большой голове африканца, напоминавшей идолы острова Пасхи.
– О чем ты говорил? – спросила Аджия. – Насчет того, что ради меня исправишь то, что творится в Африке?
– Да?
– Итак, ты решил закончить жизнь человеком вне закона, подобно твоему отцу?
Ахмед ощутил стыд и гнев. Он старался не думать об отце, которого, вероятно, никогда больше не увидит, потому что тот помог Усаме Бен Ладену взорвать американские посольства.
– Если ты делаешь это для меня, между нами все равно ничего не изменится, – продолжала Аджия. – Мы не предназначены друг для друга. Ты араб.
– Я говорю на суахили, как и ты.
– Да, но в тебе нет африканской крови.
– Ты с подозрением относишься к арабам, как и большинство танзанийцев?
– Слегка.
– Аджия, мы оба мусульмане.
Расстроенный, Бургиба подвел ее к краю дома, где никто не мог их видеть.
– Позволь мне доказать, что я кое-чего стою.
– Ты не можешь спасти Африку, Ханиф. Если духовные лекари не смогли ее спасти, когда пришли вазунгу, если масаи не смогли, не смогли зулусы и множество других людей Африки, как сможешь ты?
– Подожди – и увидишь.
Она вздохнула и посмотрела на белостенный отель. На ее красивом лице читалось негодование.
– Его не должно быть здесь. Это побережье принадлежит моему народу. Мы строили дворцы из кораллов и торговали по всему Индийскому океану… Извини, Африканскому океану.
Аджия шагнула в тень, где Ахмед с трудом мог разглядеть грациозный изгиб ее шеи и гнев, мерцающий в ее глазах.
– Ты знаешь руины на острове Килва?
– Знаю, – ответил он. – Я играл там, когда был мальчиком.
– До того как пришли вазунгу, каждый корабль, минуя Килва-Кисивани [71], должен был платить пошлину.
– Знаю.
Девушка прикрыла лицо и приглушенно всхлипнула.
– Иногда, Ханиф, иногда…
Что она чувствовала? Он потянулся к ней, но она отодвинулась.
– Иногда мне хочется быть мужчиной.
– Почему?
– В древности народом суахили часто правили королевы. Я знаю их имена. Сабана бинти Нгуми, Мвана Азиза, королева Мариаму из Умбы – лишь немногие из них. Они управляли. Они вели войны. Вдоль всего побережья суахили правили женщины. Сегодня ни одна женщина не имеет власти благодаря исламу и оманскому суду, установленному в Занзибаре в 1830 году. Благодаря последней волне арабских переселенцев из Йемена в 1870-х годах. Вы, арабы, порабощаете женщин!
– Я не буду этого делать!
– Сегодня мне пришлось бы быть мужчиной, чтобы сражаться с ними!
