Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
Так вот, ехала я себе утром в школу на велике, никого не трогала. Видела перед собой максимум на полметра: ветер переменился, начались оттепель и дождь, смывающий остатки льда и снега. Из-за капюшона на голове не заметила, что меня обогнала машина — вильнула к обочине и тормознула. Хорошо, я двигалась медленно — из-за того же ветра. Тюкнулась колесом в крыло машины и завалилась на бок на капот. Даже больно особо не было — столько одежек напялила на себя.
Из машины выскочил папаша Винтермарк. Засуетился, велик закинул на штатив на багажнике — к счастью, у моего байка ничего не погнулось. Меня усадил в салон. А я была в таком шоке, не улавливала даже, чего он там трындит. Думала, пипец полный. Бульдог как-то прознал, что это я заявление на Эмиля написала. Может, они вообще все повязаны. У панцирей везде свои люди, даже в соцслужбах. Ну, подумала, все. Готовься, Чили, к смерти. Сейчас он тебя добьет и закопает.
Сидела тряслась. И тут сообразила, что везет меня Винтермарк-старший не в лес, а в сторону школы. И говорит… о моем папе!
Оказалось, па заходил к соседям — не как учитель, а как частное лицо. И беседовал с Бульдогом обо мне и Д.! Все ему доложил: и что Д. у нас ночевал, не поставив его в известность; и что спал в моей постели — а может, и не только спал; и что сбежал, вместо того чтобы повести себя как мужчина и отвечать за свои поступки. Вот какой сюрприз мне дорогой папочка приготовил!
И как после этого ему верить, когда па говорит, что он на моей стороне? Как?! Когда он растоптал мое право на личную жизнь, а про доверие уж вообще молчу.
Я собралась с духом и спросила Бульдога, чего отец этим всем добивался. И вот что услышала.
Папа считает, что Д. плохо на меня влияет. Он против нашего общения в целом и близкого общения в частности. А к соседям папа заявился в надежде, что они смогут повлиять на своего сына. То есть популярно объяснить ему, чтобы держался от меня подальше.
Вот так, дорогой дневник. В XXI столетии живем, а все — как в Средневековье. Как говорит наша историчка, сплошной патриархат.
Я молча все это дерьмо выслушала. Потом спросила: «А зачем вы мне это рассказываете?» Не стала уточнять, что родной-то отец не затруднился меня в известность поставить.
Бульдог притормозил, остановил машину, чуть не доезжая до школьной стоянки. Развернулся ко мне и прямо в глаза уставился. И взгляд у него такой… Мне от этого взгляда по-настоящему страшно стало. Наверное, так ветеринар смотрел бы на смертельно больную кошку, которую его вызвали усыпить — с жалостью, но в то же время с решимостью выполнить свой долг.
— Чили, — говорит, — детка. — Меня от этой «детки» передернуло. — Я понимаю, Дэвид тебе нравится. Он может быть милым, даже очаровательным — если хочет. Но отношения построить с ним ты не сможешь. Ни ты, ни кто-то другой.
Тут я вскипела и попробовала его прервать, но Бульдог сделал жест типа «talk to the hand» и уверенно продолжил:
— Может, ты еще этого не поняла, но Дэвиду никто не нужен. Он всегда в стороне, всегда отдельно от всех. Не потому, что он плохой. Просто он другой. Таким был и таким будет — это не изменить. Мы пытались, поверь. Он живет в своем собственном мире. А когда что-то в окружающей реальности не совпадает с его представлениями о ней, Дэвид начинает по-своему истолковывать обстоятельства, искажать факты…
— Хотите сказать, врет? — все-таки перебила я папашу Винтермарка.
Он вздохнул, изображая мировую скорбь.
— Скорее, фантазирует, сочиняет. Трудно сказать, что происходит у него в голове. — Он пожевал губами. Потер висок. — Наверное, в ту ночь ты увидела что-то, что тебя напугало. Быть может, даже шокировало. — Я почуяла, что мы наконец подошли к сути, и мне очень не понравилось, что из-за выключенного мотора окна в салоне запотели. — Но судя по всему, папе ты об этом не рассказала. Почему?
Я подавила желание выскочить из машины.
— Дэвид просил не говорить, — сказала я как есть.
— Как думаешь, в чем причина? — Бульдог говорил со мной мягко, как с маленьким ребенком, но под толстым слоем одежды у меня вся кожа покрылась пупырышками.
Я отвернулась и уставилась в туманную пелену, затянувшую стекло.
— В том, что он вас боится.
— Он так сказал? — Бульдог не казался удивленным и рассерженным.
Я осмелилась взглянуть на него искоса:
— Нет. Это и так понятно.
— И так понятно, — повторил отец Д., постукивая по рулю кончиками пальцев. — А Дэвид сказал, откуда у него ожоги? Ссадины?
— Представьте себе, сказал. — Я не выдержала и почти выкрикнула: — Это сделал Эмиль и его дружки!
— И ты поверила?
— Да!
— И тебя не насторожило, что вся эта история похожа на триллер или фильм ужасов? Прямо «Молчание ягнят» какоето. — Бульдог невесело хохотнул, а меня так бомбить начало, что захотелось ему в жирные щеки ногтями вцепиться.
Но вместо этого я впилась пальцами в сиденье и ехидно улыбнулась:
— Ага, а синяки и раны от ожогов Дэвид себе фломастером нарисовал. Вы в сыне просмотрели талант художника. Все выглядит так натурально — не отличишь.
В глазах Бульдога на миг мелькнуло что-то — как молния далеко у горизонта, но он тут же прикрыл веки и устало вздохнул:
— К сожалению, все травмы Дэвида настоящие. Вот только наносит он их себе сам. Некоторые подростки так делают — наверное, ты слышала об этом? Режут себе руки и ноги, царапают кожу, не позволяют ранам заживать. Не все знают, что у самоповреждения много других проявлений. Дэвид наносит себе удары или бьется о твердые предметы, прижигает кожу сигаретами, уродует себе запястья. Видела браслеты у него на руках? Это чтобы скрыть следы.
Пока старший Винтермарк говорил, я молча мотала головой. Знала, чувствовала: все это — ложь. Взрослые всегда хотят оправдать свою жестокость. Свалить все на жертву — испытанная подлая тактика.
— Понимаю, в это трудно поверить. — Он потер набрякшие веки, провел ладонью по лицу. — Психиатры говорят, мальчик это перерастет. Иногда ему становится лучше, но сейчас наступил рецидив. Придется снова принимать лекарства. Возможно, Дэвиду всю жизнь придется их пить, понимаешь, Чили?
Я снова качнула головой:
