Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
«Уведомление из полиции Ольборга… Принят звонок от следователя… Ноа, Мартин и Лаура Планицер вызываются на допрос в связи с заявлением Мартина Планицера… Отец обвиняется в производстве, хранении и распространении детской порнографии… Среди найденного материала присутствуют фото и видео с участием родных детей… Отец и, возможно, мать общались в тематическом чате, утверждая, что их дети участвуют в сексуальных играх по собственному желанию, и предлагая…»
Я скрипнул зубами, сдерживая глухой стон, но Маша, сидящая рядом, все же что-то услышала — или почувствовала.
— Снова нехорошо? — узкая ладошка накрыла мои пальцы.
— Просто мутит немного, — отозвался я, поднимаясь. — Я в туалет.
Она проводила меня беспокойным взглядом.
Закрывшись на электронный замок, я плеснул в лицо холодной водой и долго рассматривал себя в зеркало, позволяя каплям стекать с бровей на щеки и шлепаться с подбородка в раковину. Передается ли скверна, разъевшая моего отца и дядю изнутри, по наследству? Что, если она уже изначально была встроена в мою ДНК? Что, если дурные семена струятся по моим венам вместе с красными и белыми кровяными тельцами и в какой-то момент, быть может, когда я меньше всего этого ожидаю, прорастут? Поэтому Лаура не позволила мне даже прикоснуться к дочери? Может, таким, как я, нельзя и близко к детям подходить, не то что заводить своих?
Или же это что-то приобретенное? Результат плохого воспитания, стечения обстоятельств, дурного влияния, перенесенного в детстве насилия, в конце концов? Может, от этого мама и хотела меня оградить? Полностью сменить обстановку и окружение? Спасти меня, пожертвовав старшими детьми? Почему? Потому что для них было уже поздно? Потому что они были на тех фото, а я нет? Еще нет.
Я почувствовал боль в ладонях. Опустил взгляд. Они стиснули стальной край раковины так, что он глубоко впился в плоть. Я разжал пальцы. Вернулся в купе.
— Все в порядке? — с сочувствием спросила Маша.
— Да, все норм.
Хорошо, что нам еще долго ехать. Хорошо, что организм пытается вывести из системы закачанный туда алкоголь, и я чувствую это каждой клеткой своего тела — чувствую себя неприятно, но живым. Хорошо, что у меня есть время подумать. И еще есть Маша, рядом с которой я могу плакать, швырять о стену ни в чем не повинный компьютер, орать, пускать сопли, блевать и наконец засыпать головой у нее на коленях, зная, что утром она все еще будет здесь.
Присланные из коммуны акты, конечно, не давали ответов на все вопросы, но проливали свет на очень многое. Возможно, я мог бы выяснить еще больше, если бы обратился в полицейское управление, но мне бы переварить то, что уже узнал.
Мартин заявил на отца вскоре после несчастного случая — в одном из отчетов упоминалось, что Эрик в тот момент находился в больнице. Я так и не понял, что именно брата к этому подтолкнуло, но Лаура слова брата подтвердила. Сам я тогда ничего путного сказать не мог, несмотря на все усилия психологов, и, поскольку на фото и видео были только Мартин с Лаурой, меня быстро оставили в покое, заключив, что я не пострадал и, скорее всего, даже не понимал, что вокруг происходит.
Заключения психологов по брату и сестре были приложены к моему делу. Лучше бы я никогда этого не читал. Мартин, как ни странно, перенес все тяжелее всего. Он взял на себя ответственность за то, что происходило с сестрой, и очень боялся, что я окажусь следующим и что он не сможет меня защитить. Оба, и Лаура, и Мартин, в один голос утверждали, что мама тут ни при чем, она ничего не знала. Их запугивали, чтобы они молчали. Может быть, поэтому брат позвонил в полицию, только когда убедился, что отец физически не в состоянии навредить нам? Хотя ведь оставался еще Вигго, который обвинялся в соучастии. Но, возможно, пока отец валялся без сознания, маме удавалось держать дядюшку на расстоянии?
Так или иначе, параллельно с полицейским расследованием органы опеки начали свое. Главной его целью было установить, можно ли оставить меня, Мартина и Лауру в семье, на попечение родных родителей. Отцу и Вигго грозила тюрьма, но следствие по их делу тянулось, как я выяснил, сверяя даты на документах, почти три года, прежде чем дошло до суда. Все это время они находились на свободе, а мы с мамой давно уже были в бегах. Копия решения суда по делу отца как раз и стала первым документом, который я прочел, так как все акты были подшиты в обратном порядке, от новых — к старым. Отцу дали три года, а дяде — полтора. Маша сказала, что сегодня срок за подобное был бы совсем другим — законы о преступлениях против детей ужесточили. Но десять лет назад…
Соцработники, конечно, предполагали тогда, как все обернется. А потому в центре их внимания оказалась мама. Полиция с нее обвинения в соучастии довольно быстро сняла — никаких прямых доказательств против нее не было, да и дети это отрицали. Вопрос стоял о том, способна ли она выполнять свои родительские обязанности и, если придется, защитить детей от собственного отца. В отличие от полиции, опеке не нужны были прямые улики и доказательства маминой вины. Ее осудили на основании косвенных обстоятельств и субъективных суждений. Против мамы говорили обнаруженные криминалистами фото-и видеоматериалы с ее участием — вроде тех, что Маша видела на компьютере Вигго, и того снимка, который отец хранил в своем телефоне. И хотя мама утверждала, что свингерством она уже не занимается и что в любом случае это не преступление, заочно приговор ей уже вынесли. Между строчек записей бесед с нею сквозило не сказанное вслух: возможно, ты все знала и закрывала глаза. Возможно, ты так зависима от мужа, что позволишь всему продолжаться. Мы должны спасти детей, даже если это значит лишить их матери.
Мама никогда не была недалекой или ограниченной. Конечно, она поняла, к чему идет дело. И знала, что в любой момент у нее могут нас забрать — всех троих. Сразу и безо всякого предупреждения. Вот почему ей пришлось действовать быстро. Лаура не соврала в одном: однажды они с Мартином вернулись в пустой дом, где сутки прождали меня и маму —
