Мое лицо первое - Татьяна Русуберг
Проще поверить, что желтая тетрадь — это фантазии Д. Жуткие, извращенные фантазии. Может, это просто его способ пожалеть себя? Не знаю, не хочу знать. Он пишет поразительно здорово, но читать слишком страшно. В сказках добро должно торжествовать над злом — в этом ведь весь смысл, так? Да, я не дочитала до конца, но пока не вижу, как история принца Дня может кончится хэппи-эндом. И что же должно с ним произойти, чтобы финал можно было считать хэппи? Чтобы счастливый конец перевешивал все причиненное герою зло?
Знаю, нужно вернуть тетрадь хозяину, но даже на это сил у меня нет. Ведь придется объяснять, как она у меня оказалась. А вдруг Д. спросит, что я думаю о прочитанном? Вряд ли смогу убедительно соврать, что не открывала тетрадь. Если скажу правду, не сделаю ли я ему еще больнее, чем уже есть? Кроме того, какая-то крохотная часть меня не хочет расставаться с тетрадью. Не хочет до тех пор, пока не прочту все до конца, каким бы он ни был. Это темное, болезненное желание — как позыв расчесать рану, когда знаешь, что этого делать нельзя, но она зудит и чешется под корочкой. И вот пальцы уже тянутся к этому месту, хотя и понимаешь, что потом наверняка пойдет кровь.
Не хочу, не хочу больше думать о Д. А он как будто все время здесь, совсем рядом. В голове, в сердце, под кожей. Вон! Уходи! Вон!
11 января
Миле живет за городом, в паре километров от Дыр-тауна. У ее родаков большая ферма. Не знаю, что они там разводят, но лошади у них точно есть. Мне рассказала Кэт, она бывала у Миле в гостях, на днюхе в младших классах. Тогда всех детей катали на пони. А перед домом стояла статуя лошади, поднявшейся на дыбы. Это потому, что у Кнутсенов не только пони есть, но и беговые скакуны. Кэт говорит, что один такой конь стоит несколько миллионов. Сочиняет, наверное.
Когда была маленькой, я мечтала заняться верховой ездой. Многие девочки из класса ходили в ближайшую конюшню пару раз в неделю. Мама меня тоже туда записала. А потом в новостях по телику я увидела сюжет, как девочка немного старше меня упала с лошади и повредила позвоночник. Она чуть не умерла и никогда больше не сможет ходить. С тех пор я боюсь лошадей. Когда мама собралась отвезти меня в конюшню на первое занятие, я устроила истерику. Мама потом долго мне ее припоминала и рассказывала всем знакомым, что меня невозможно записать на какой-то кружок: то я хочу, то не хочу, сплошная трата денег и нервов.
Почему-то глубоко внутри я надеюсь, что Миле предложит мне прокатиться на лошади. Я бы выбрала самую красивую и быструю, залезла на нее и ударила пятками ей в бока так сильно, чтобы она понесла. Я бы хотела скакать через поля и леса, я бы хотела лететь, пусть в последний раз, чувствуя, как ветер сдувает с лица слезы. Так было бы честно. И правильно. Но Миле никогда не даст мне коня за миллион.
Надо было ехать за город, поэтому мы договорились встретиться у Эмиля в семь. Его мать согласилась отвезти нас на машине. А заберет нас мой папа. Мы — это я, Эмиль, Кэт и Аня. Тобиас тоже хотел с нами, но, к счастью, в машине ему места уже не хватило. Я очень надеюсь, что не увижу Д., когда зайду к Винтермаркам. Я ведь даже проходить в дом не буду. Дождусь девчонок у себя дома, а потом сразу к Эмилю. Не знаю, что будет, если наткнусь на Д.
Мы договорились, кто что берет с собой из выпивки. Я возьму «блейзер» с разными вкусами — не люблю пиво. Купил напиток, конечно, папа: мне бы не продали. Аня сказала, что принесет коньяк. То есть Аня в принципе не пьет. Но если бы она приперлась на тусу без бухалова, это было бы странно. Так что она возьмет коньяк для нас. Вот только ей придется его спереть у предков из бара, потому что они у нее жлобы. И вообще ее отпустили только при условии, что она спиртного даже не понюхает. Кэт сказала, что лучше бы Аня стырила шампанское или вино. Но Аня объяснила, что шампанского у них дома нет, а если пропадет бутылка вина, то это заметят. Коньяк же типа уже стоит открытый, и она сможет потихоньку его отлить.
13 января
Сейчас пять утра. Я уже дома. Сказала папе, что меня подвезла мама Кэт. С ней он вряд ли пересечется, она в школе почти никогда не появляется, так что обман не всплывет. Папа думает, что я сплю. А я сижу в постели и пишу. Мне просто надо кому-то рассказать обо всем, а кроме тебя, дорогой дневник, некому. Никто не должен узнать, что произошло сегодня ночью. Даже не пойму, это была худшая или лучшая ночь в моей жизни. Как так много плохого и хорошего могло вместиться в какие-то восемь-девять часов? Как будто прожила целую жизнь. Спустилась в глубь эльфийского холма вслед за загадочным провожатым и там состарилась, только не снаружи, а внутри. Все думают, тебе четырнадцать, а тебе уже сорок четыре, и хотя кожа у тебя гладкая, на сердце — рубцы.
Я попробую рассказать все по порядку, хотя мысли в голове прыгают, как кузнечики в банке. Может, тогда я смогу упорядочить события и понять, как одно привело к другому, почему все случилось так, как случилось, и кто виноват… Хотя кого мне винить, кроме себя самой?
Так вот. Я дождалась подруг, и мы отправились к Эмилю. Помню, переживала из-за того, что на мне надето. Хотелось выглядеть празднично, но не вызывающе, так что я отказалась от платья и каблуков.
На Кэт была крошечная блестящая юбочка, едва прикрывающая попу, черные колготки и такой же черный свитер с длиннющими рукавами, которые сразу напомнили мне о Д. Я сказала Катрине, что свитер ей не идет. А Кэт сказала, что
