Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Вдруг сердце словно бы споткнулось. И стало так тошно, так пусто... как в пропасть заглянул... Филимонов схватился за грудь, рванул рубашку и широко раскрытым ртом попытался хватить воздуха... Но вот сердце выбралось из провала... раз-другой... и опять заработало...
Совсем плохо. Как бы не сдохнуть, шестьдесят третий год... Другие и до восьмидесяти тянут... Да ведь какая жизнь! Водка, водка проклятая тоже решает... Не хочу здесь помирать! Хоть бы в саду фруктовом, какой в Новочеркасске... Или как человеку, в человеческом жилье... Всю жизнь ходил за мной тенью Веревкин, ловил в былые времена, а поймал сейчас!. Сам, небось, кругленький, почти без морщин... Тошнит! И под сердце опять подкатывает... Да что это такое? Никогда еще так плохо не было... Нельзя мне на Веревкина доносить, меня впутает... Значит, надо отсиживаться, отсиживаться... Что они обо мне знают? Ровно ничего. Неделю продержат, две продержат... Врешь, выпустишь, товарищ Костромцов! Скажи пожалуйста, опять сердце падает... Доктора надо требовать... Что же это получается?
Филимонов сидел на наре, вцепившись в нее крепко-накрепко, как будто от этого зависела жизнь, как будто он вцепился в жизнь и вот ни за что не поддастся. Действительно, сердце опять заработало ровнее. Он везде слышал его глухие удары: и в груди, и в мозгу, и в каждой жилке слышал.
Вдруг вспомнил, что не успел повидаться с Килограммом — с Вислогузовым, не сказал ему еще раз, чтобы связался с Жорой на станции Лазоревой. Веревкин говорил, что с, этих пор Жора будет снабжать деньгами. Вот и взять бы у него столько денег, чтобы отцепиться от всех, уехать куда-нибудь подальше и тихонько коротать старость, без всякой суеты... Обязательно надо так сделать! Вислогузов сделает, еще бы — знаменитый Килограмм! Мне тысчонок двадцать бы на обзаведение... А то и так проживу, выдумаю опять какого-нибудь попугая... В соседней камере пацанок сидит, по «воздушной почте» сказывали, из начинающих... Васек? Да, Васек. Вот с кем записку Килограмму пошлю! А сам буду сидеть, пожалуйста, хоть три недели. Выйду — тут и Килограмм подъедет... В Смоленск подамся... или в Курск... соловьев слушать...
С трудом поднялся. Постучал в стену, а потом через окно вызвал:
— Васек?
— Я, дядя Ваня.
— Записку передашь Толику Вислогузову, Килограмму. Сумеешь его найти?
— Да вы не сомневайтесь, сделаю! Меня денька через два выпустят.
— Ладно. Сейчас напишу. Пойду к доктору — тебе закину.
Сел на нары, карандашик из пиджака вытащил, из того места, где в кармане дырка, клочок бумаги тоже нашел. Отвернул одеяло и, разгладив бумагу на черной блестящей доске, накарябал:
«Как только сможешь, Килограмм, обязательно поезжай в Лазоревую и там...».
Сердце опять споткнулось. Ф-фу-у! Страшно, когда пустота... Уронил карандаш и обеими руками вцепился в край нары. Врешь, не сдвинешь!
Так Филимонов сидел, может быть, долго, а может быть, одну секунду. Потом осторожно, медленно пополз вместе с постелью, вместе с одеялом вниз, на пол. Серое с желтой полоской одеяло достигло одним углом пола и остановилось. И настала полная тишина...
* * *
...Борис Михайлович был с Галей в театре музыкальной комедии. Шла «Свадьба в Малиновке». По мнению Мосальского, юмор знаменитого актера Венского поднимал этот спектакль над московским. Галя смеялась и утверждала, что вряд ли в Ростове играют лучше и все дело в настроении. Мосальский соглашался с Галей в одном: настроение у него действительно очень хорошее.
— А что Венский чудесный актер, так же, как и Ярон чудесный актер, — это бесспорно.
Мосальскому приятно было сидеть с Галей в театре. Правда, он сожалел о том, что не может поделиться с ней своими заботами. Если бы можно было рассказать ей о том, что в Советский Союз пробрался некий Вэр и что так или иначе он будет обезврежен, — в этом Галя может не сомневаться!..
И еще думал Мосальский о том, как толково ведет дело Костромцов, и о том, что этот верткий человек, этот Филимонов, безусловно кое-что знает. Кстати, никакого объявления о продаже скрипки около комиссионного магазина не оказалось. Зачем Филимонову понадобилась ложь? Не был ли старый Бережнов жертвой какого-то обмана? С чего бы таскать его поздним вечером по закоулкам? Да, да, много тут неясного... И Костромцов поможет все это распутать...
— Что с тобой, Боря? Я два раза тебя спрашиваю о твоей маме, ты смотришь на меня, улыбаешься даже и ничего не отвечаешь...
— Ах да! Прости, пожалуйста. Мама здорова, много работает. Я стал рассеянный. Что это все смеются? Опять этот Венский! Браво, браво!
Когда после спектакля Мосальский проводил Галю и пришел к себе в гостиницу, ему навстречу поднялся старший инспектор уголовного розыска.
— Товарищ Костромцов? — удивился Мосальский и увидел, что лицо у Костромцова хмурое, усталое.
«Наверное, допрашивал Филимонова без меня. Если так, сделаю ему замечание».
— Простите, товарищ Мосальский, но я разыскиваю вас целый вечер...
— Идемте в номер.
— Идемте-то идемте...
В номере Мосальский быстро щелкнул выключателем. Да, что-то случилось.
— Говорите же, товарищ Костромцов!
— Скоропостижно умер Филимонов.
— Та-ак...
Мосальский как был — в шляпе, пальто — сел в кресло у двери. Потом расстегнул пуговицы пальто, снова застегнул и повторил:
— Та-ак...
— Доктор считает, что паралич сердца. Очень неприятная история, товарищ майор. — И Костромцов, не дожидаясь приглашения, сел рядом с Мосальским. Некоторое время они молчали.
— Вскрытие сделали?
— Завтра утром. А что вскрытие? Ведь не убили его. Но понимаете, товарищ Мосальский, я, конечно, говорил очень твердо со стариком, он поволновался... А фактически я бы его, конечно, завтра-послезавтра выпустил. Ясно, что он ничего не знал.
— Как раз неясно, капитан. Объявления о продаже скрипки не было, я сам и очень тщательно обследовал и доску объявлений, и все стены около комиссионного магазина.
— А может быть, объявление сорвал сам Филимонов, чтобы никто другой не перехватил скрипку?
— При нем ничего не нашли?
— Коробка с папиросами, спички, огрызок химического карандаша и вот эта, к сожалению, только начатая записка.
Костромцов вынул из записной книжки аккуратно
