Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
— Понял.
— Так вот, генерал фон Груббе. Погибает не та страна, которую победили. Безвозвратно погибает страна, которая не сумела сделать правильных выводов из своего поражения. Мне жаль вас. Вы не патриот, вы не любите своей Германии, вы — заурядный прусский генерал, посылающий к черту свою родину, как только она попала в тяжелое положение.
— Но вы меня не совсем верно поняли, господин генерал.
Павлов повелительно поднял руку:
— Оставьте. Мы оба вышли из юнкерского возраста, когда любят жонглировать словами. Вам пятьдесят пять лет, фон Груббе. Тридцать пять лет вы служили Германии, а теперь посылаете ее к черту. Разве и на вас не падает доля вины за ее поражение? Вы знали, что Гитлер ведет страну к гибели, и ничего не предприняли для ее спасения. И сейчас не хотите ничего предпринять. Но вам не отделаться истерическими выкриками, фон Груббе. И для вас пришло время решений.
— В моем положении?
— Да. В вашем положении вы можете и должны бороться за мир, за Германию. Вы это поняли?
Фон Груббе ответил не сразу.
— Да. Но мне надо еще хорошенько подумать.
— Подумайте, фон Груббе, подумайте хорошенько, но помните, что Германия не может ждать слишком долго.
Эта беседа сохранилась в записи Мосальского. Мосальский мечтал написать когда-нибудь книгу о павловских методах работы, и он подбирал материалы. Путь Павлова, члена партии и чекиста, путь ясный и прямой, расстилался перед умственным взором Мосальского. И Борис шел по этому пути так же уверенно и твердо, как сам Павлов всю жизнь следовал примеру Дзержинского. В этой преемственности жила славная чекистская традиция.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ВЕРЕВКИН ИМПРОВИЗИРУЕТ
1
Целыми днями бродил Андрей Андреевич по рынку. Приценялся к яблокам, наедался базарных лакомств: пряников, вафель с начинкой — и приводил в отчаяние бедную Эмилию Карловну полным отсутствием аппетита. Садился в пивной и цедил пиво. Заводил разговор со случайным посетителем... Но что толку?
— Непоседа вы стали, Иннокентий Матвеевич.
— Без дочери скучаю. Опустело гнездо, Эмилия Карловна. Никого не осталось, одни скрипки.
Спускался вниз, к вокзалу, часами смотрел на невообразимую дорожную кутерьму. Один раз как будто мелькнуло что-то подходящее. Встретил подозрительную личность и таинственно сказал, что купил бы хорошие часы. Кажется, тот принял его за представителя угрозыска. Часы пообещал, условился встретиться и был таков, больше Веревкин его не видел.
Отчаявшись найти нужных ему людей, Андрей Андреевич загрустил. Облик Иннокентия Матвеевича Бережнова стал. ему ненавистен. Не тот облик. Не клюет на этот приличный постный вид скрипичного мастера ни один «неустойчивый». Или они чуяли в нем сыщика? Ошибся Весенев, не предусмотрел, что и уголовники здесь теперь не те.
Уже без всякой цели шлялся по Ростову, наезжал в Батайск, а иногда забирался и дальше — в Таганрог, в Армавир... Так старая шаланда, оторвавшись от берега, болтается на волнах и плывет по течению. Не все ли равно куда? Какое значение имеет, прибьет ли ее к этому берегу или к другому?
Не мог привыкнуть Веревкин к этой стране, которая была когда-то его родиной. Все его раздражало, бесило. «У нас в Европе...» — думал он часто. Надоедало бесконечно разыгрывать одну и ту же роль. Дурацкий спектакль в постановке Весенева!
Как-то собрался в Новочеркасск. Побывал там в музыкальном училище, познакомился с директором и обещал починить три скрипки. Директор пригласил известного мастера к домашнему обеду — на сазана.
— Редчайший, знаете, экземпляр. Загадка природы. Вот мы и постараемся эту загадку расшифровать.
До сазана оставалось еще полных три часа, и Андрей Андреевич поплелся на рынок: может, что и наклюнется, какое-нибудь интересное знакомство.
То был обычный для южного города базар, с шумными зазываниями, прибаутками, с обилием фруктов и рыбы, с пестротой толпы и обязательным слепцом, играющим на допотопном музыкальном инструменте.
Андрей Андреевич выпил две кружки ледяного пива, даже зубы заныли, полюбовался на тяжелые гроздья винограда, сочного, налитого. Пошел дальше. Смотрел, как тянется густой золотистый мед, как горят на солнце крупные, с кулак, яркие помидоры.
За овощными рядами расположились продавцы всякой дряни: рамочек из ракушек, открыток с женскими головками, иголок для примусов;, камешков для зажигалок, соусников, старой обуви, бумажных цветов и мозольного пластыря. Тощий старичок в казачьей фуражке и с черной повязкой на одном глазу стоял около клетки с птицей:
— Почтеннейший! Возьмите под контроль собственную судьбу, или, как выражались римляне, — фатум! Всего один рубль! Доверьтесь вещей птице!
Вещая птица — обыкновенный красногрудый снегирь — сидела в клетке и поклевывала конопляное семя.
— На попугая-то пороху не хватило? — спросил Веревкин.
— Был попугай. Самый настоящий, зеленый и глупый, как полагается по штату. Не вынес тягот войны и в бозе почил. А ведь здесь не Африка, другого не поймаешь.
Веревкину вдруг почудилось, что он когда-то слышал этот голос. Барственная манера растягивать слова слишком не соответствовала жалкому облику оборванца. И этот пшютовский шик... и претензии на образованность...
Протянул старику рубль. Старик постучал грязным пальцем ш> клетке и выдвинул ящичек с билетиками. Снегирь скакнул, ткнул свой лакированный клювик в ящик и выдернул оттуда квадратную розовую бумажку.
— Возьмите, — важно, тоном оракула провозгласил старик.
Андрей Андреевич взял бумажку. Снегирь широко раскрыл клюв, так что стал виден зев и маленький язычок птицы. Старик-прорицатель ловко бросил ему червячка. Снегирь затрепыхал крыльями и скрылся в глубине клетки.
«Не смотри внутрь себя, — прочел Веревкин на розовом билетике, — ибо там бездонная пропасть. Закружится голова, и придет погибель. Твой счастливый месяц — сентябрь. Твое число — семь. Бойся коварства женского сердца».
— Сами сочиняли? — спросил Веревкин, разглядывая ровный красивый почерк.
— Сам. По образованию — философ; по стечению обстоятельств — пасынок судьбы.
— Тоже коварство женского сердца?
— Скорее, расхождение во взглядах. Я — кантианец, а сейчас спрос на марксистов.
Старик показал на грудь. На засаленном подобии пиджака поблескивал эмалью университетский значок.
— Приват-доцент?! Ты?! — радостно воскликнул Веревкин, еще не вполне веря своему открытию.
Продавец счастья отпрянул. На лице его мелькнули озлобление, испуг, смятение.
— Был и приват-доцентом... при царе Горохе... Был да сплыл. А вы, товарищ, почему интересуетесь? — И он сверлил Веревкина своим единственным глазом.
— Граф Бутурлин... Фон Штофф... Навзоров... — шепнул Веревкин на ухо старику, как пароль.
Лицо продавца счастья сделалось жестким
