Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
— Дорогой мой, ваша родина там, где вам дороже платят и не грозят посадить в тюрьму.
— Признаться, — сказал Раскосов, — когда при мне произносят слово «родина», я вспоминаю Таганку.
— Ну вот. А мне при упоминании о России почему-то вспоминаются сугробы и елки. Только не рождественские. Нет, право же, мне пока что уютней даже в какой-нибудь Мексике.
Внешне Весенев выглядел строгим, солидным, держался с достоинством, но просто. Впрочем, эта простота была у него только приемом. Он всему придавал значение. Если одевался скромно, то не потому, что мало уделял внимания внешности, а потому, что хотел подчеркнуть строгий свой стиль. Если заводил любовниц, то лишь потому, что иметь любовниц — шикарно, а вообще-то он вовсе не был обуреваем вихрями темных страстей. Если он высказывал убеждения, то лишь потому, что недавно прочитал статью о новом направлении в философии, или выкопал разглагольствования мракобесов Шуппе, Шуберта-Зольдери, Ремке и сам себя почувствовал на минутку «имманентом», или на сон грядущий перелистал «Так говорит Заратустра».
Офицер, выпавший из среды офицерства, русский, переставший быть русским, дворянин, который стал не господствовать, а пресмыкаться, стал не барином, а послушным американским слугой, — Весенев давно утратил представление реальности, давно перестал чувствовать, где добро, где зло. Его мысли были краденые. И какая неразбериха, какая несусветная чушь! Вот немножечко Шпенглера... Вот что-то такое от Ницше... но не Ницше, даже не Ницше! Сборник парадоксов, достаточно убедительных, чтобы поразить вывихнутое воображение растленного Раскосова, но недостаточно продуманных, чтобы убедить самого себя... Он потерял родину? Значит, надо надругаться над самими чувствами патриотизма. Он продажная тварь? Значит, надо сделать вид, что пусть он не лермонтовский Демон, дух изгнанья, но хотя бы на худой конец какой-нибудь плохонький черт, нашептывающий Раскосову пакости.
Раскосов слушал с упоением прорицания Весенева. Ему казалось, что все, это говорил этот корректный Дьявол, проповедуя бесстыдство как добродетель, все это он сам носил в глубинах сознания, только не умел выразить словами.
— Суд божий... Патриотизм... Гражданский долг... Гуманность... — говорил Весенев. — Какие пышные все слова! То вас хотят взять на испуг, то взывают к совести. Лишь бы заставить делать то, что вам совсем невыгодно. Будьте любезны, называйтесь на здоровье патриотами, лезьте под пули, если вам хочется стать падалью и смердеть на поле сражений!
— Да, но как же тогда заставить воевать?
— О, для этого есть тысячи способов. Разные породы выращиваются умным государством. Одни породы — чтобы стричь шерсть. Другие — на пушечное мясо.
— Правильно! — усмехался Раскосов и вдруг вспоминал житейское правило воров: ты умри сегодня, а я лучше завтра. — Значит, вы согласны, Виктор Андрианович, что есть избранники природы, которым позволено больше, чем этим тонкорунным стадам, которые надо стричь? — и он залился поганым смешком.
— Разумеется. Но значит ли все это, что можно быть подлецом? Нет и нет. Нужно уважать себя, нравиться себе самому, иначе пропадет аппетит к жизни.
Есть честь. Я проигрался в карты — я должен платить. Я дал слово — я должен его выполнить. Вот мне не очень нравятся янки и все это государство-выскочка. Но я связал себя с ними обязательством и честно им служу. Почему я так делаю? Из страха? Нет, потому что мне так удобнее, я желаю быть джентльменом. Уясняете, Николай Георгиевич?
Каждую среду и каждую пятницу ровно в девять утра к крыльцу пансиона «Вильгельмина» подъезжал мышиного цвета «опель-капитан» Весенева. Он сам, в серой кепке с большим козырьком и в автомобильных очках с дымчатыми стеклами, сидел за рулем.
Раскосов выходил в новом шикарном костюме с иголочки, с плащом, перекинутым через руку, и садился рядом с Виктором Андриановичем.
Несколько раз они совершали большие прогулки пешком, с рюкзаками и бамбуковыми палками, совсем как альпинисты.
— Учтите, Раскосов, вы едете в страну, где много ходят пешком.
Затем они вместе с Раскосовым ездили на аэродром и оба учились управлять самолетом.
— Вы знаете, дорогой... Вам надо сейчас уже подумать о том, как вы будете выбираться оттуда, куда вас направляют. А неизвестно еще, как сложатся обстоятельства и не будет ли вам всего удобнее махнуть на самолете, самому, не прибегая к помощи пилота.
Нет, честное слово, Раскосов все больше очаровывался своим учителем. Видать, побывал он во всяких переплетах!
Иногда они отправлялись в Баден-Баден, чаще в Гейдельберг, беседуя по дороге о диверсиях, о способах разжигания войны...
Машина на небольшой скорости шла по знаменитому Hochstrasse, где высились по обеим сторонам промышленные гиганты. Многие из этих гигантов были разбомблены во время войны. Только предприятия Фарбениндустри стояли целехоньки, без единой царапинки. Американские и английские бомбы деликатно разрывались на почтительном расстоянии от этих заводов. Эти заводы были под надежной защитой, они были как бы в бомбоубежище мистера Дюпона, вложившего в них свои капиталы. Война войной, а деловые отношения деловыми! Бомбите, пожалуйста, но не задевайте Дюпона!
— Вот здорово! — удивлялся Раскосов. — Американские бомбы, стало быть, присматриваются, куда им упасть! Принципиальные бомбы!
— Кстати о принципах, — подхватил Весенев, вспоминая бальзаковского Вотрена и представляя, что рядом с ним находится безрассудный юный Растиньяк. — Принципов, мой друг, нет. Есть события. Законов тоже нет. Есть обстоятельства. При одних обстоятельствах рубят головы королям, при других — короли рубят головы своим верноподданным. При одних обстоятельствах — бей буржуазию, товарищи, ура! При других обстоятельствах — резиновые дубинки гуляют по спинам забастовщиков. Что касается событий, то события, дорогой мой, делаются руками разведчиков, а не дипломатов. В этом наше бесспорное преимущество перед людьми иных профессий.
— Вот этот Цель... неплохое местечко, — жалобно пробормотал Раскосов, поглядывая на Весенева и на мелькающие мимо белые домики, скрытые в зелени. — Смотрите, какие виноградники, а?
— Цель славится своими винами, — сделал вид, что не понял намеков ученика, Весенев. — Zellerschwarze Katz... Почему-то душистое белое вино они назвали «Черным котом»...
— Вот именно об этом я и говорю! Почему бы нам не познакомиться с «Черным котом» практически? — вздохнул Раскосов. — Пылью буквально забило всю глотку!
— Увы, мой мальчик, все приличные рейнские вина выпила война. У крестьян осталась одна кислятина. Придется потерпеть до Гейдельберга.
Весенев любил прихвастнуть знанием современной, Советской России, которую на самом деле он изучал только по подборкам своего офиса. То он ввертывал цитату из Маяковского, то упоминал о новой симфонии Шостаковича или о совещании под руководством Жданова
