Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Например, у Агапова была одна странность: он любил, чтобы люди пересиживали на работе, чтобы никто не уходил в законный, установленный графиками, расписанием час, а торчал независимо от того, есть ли в этом надобность, у себя за столом, оставался в канцеляриях, бухгалтериях, технических бюро, складах, селекторских — всюду, оставался допоздна, до ночи, а то ищочью составлял какие-нибудь там отчеты. Андрей Иванович часто сам делал обход и оставался очень Доволен, если заставал в позднее время голодного и небритого работника, тоскующего за столом около чернильницы.
Байкалов и Ирина повели с этим стилем работы упорную, непримиримую борьбу. Агапову казалось, что работать в точно установленное время — значит работать с холодком. Он и сам совершенно не нормировал свой рабочий день. Все ему вспоминались лихие атаки времен гражданской войны, нечеловеческое напряжение людей, стоявших перед необъятными задачами... А Байкалов твердил ему о великом единении всего советского народа, о рыцарском отношении к труду и вместе с тем о ценности каждого советского человека.
— Мы должны добиться, — говорил, он однажды, придя к Агаповым и разговорившись опять на эту тему, — чтобы люди умели интенсивно и плодотворно работать, чтобы умели укладываться в назначенное время, и чтобы, помимо работы, умели красиво, культурно отдыхать, радоваться жизни, чтобы работали с наслаждением, с увлечением, но в то же время находили часы для чтения, для размышления, для музыки, для кино и театра, для общения с семьей. А ты радуешься, когда они сутками не выходят из кабинетов!
Густой бас Байкалова звучал широко, заполняя собой все помещение. Он говорил негромко, но и в соседней комнате Марья Николаевна слышала каждое слово.
Агапов, задумавшись, смотрел в окно. А потом не постеснялся согласиться с Байкаловым и признать, что был неправ.
Байкалов тоже подошел к окну. И они вместе смотрели на новый красивый город, выросший за какой-нибудь год.
Байкалов думал о том, какой нарядной, благоустроенной становится жизнь.
По улице шли школьники — первые лазоревские школьники. Байкалов загляделся на них, и улыбка блуждала на его лице.
«Россия, в которой все население пройдет через гимназию!» — вспомнились знакомые слова. «Если бы это мог видеть Ильич!..».
— Уважать надо людей! — сказал он вслух, продолжая начатый разговор. — Это в первую очередь!
— Ты опять? — рассмеялся Агапов. — Ведь я же сказал, что сдаюсь. Убедил.
2
Ирина с увлечением взялась за обязанности инструктора политотдела. В первую же свою поездку на трассу она привезла богатые материалы, потом занималась разбором их, и некоторые вопросы пришлось поставить на обсуждение, привлечь и Ильинского, и Агапова.
Ирина раскапывала какие-то ошибки, неправильные установки, выявляла следы бюрократизма, горячо отстаивала интересы рабочих и очень любила «открывать» новаторов, передовиков производства, не унималась до тех пор, пока этим людям не оказывалась полная поддержка.
Ведь это она первая заговорила об Иване Петровиче Кочеткове, она потребовала поместить его портрет в многотиражке, она написала о нем статью в газету.
Сам Кочетков никак не мог понять, почему это ему «выпала такая фортуна». Был он самой заурядной внешности. Моложавый на вид, с выдающимися скулами, курносый. Волосы у него были редкие, светлые. Скрашивали это лицо только хорошая искренняя улыбка да мечтательный мягкий взгляд. По выполнению плана, по качеству работы, по рационализаторству многие его опередили. Он не обладал никакими талантами, он только умел с исключительной зоркостью найти слабое место в работе каждого. Подойдя к рабочему как-то по-особенному, со стороны, как рассматривают картину, он присматривался к его движениям, приемам и задумчиво говорил:
— Что-то ты, Петруша, вроде бы неудобно стоишь... И движения у тебя какие-то связанные... Вот смотри, если ты будешь стоять так, тебе же легче будет достать деталь, легче включить мотор... Ты только попробуй.
И Кочетков показывал, как лучше приноровиться.
Постепенно привыкли к постоянному вмешательству Кочеткова и уже не сердились на его благожелательные и бескорыстные указания. Он учил людей пластике, ритму, слаженности и целеустремленности в работе. Он стал фактически инструктором физкультуры труда, и ц, нему стали обращаться по многим производственным вопросам. Не было человека на заводе, которому он чем-нибудь да не помог.
Но никто об этом как-то не задумывался, все принимали помощь Кочеткова как должное, как что-то обычное. А Ирина увидела в нем это хорошее, оценила его заслуги, и после ее статьи на Кочеткова стали смотреть совсем по-другому.
Но сам Кочетков был иного мнения о себе, о своей жизни. Он чувствовал: в кем еще остаются скрытыми, неиспользованными большие силы, и они несравненно больше того, что он ухитрялся извлечь и применить на пользу другим. Это сознание мучило его, а он даже не сумел бы складно рассказать о своих переживаниях, хотя пытался это сделать, когда Ирина заговорила с ним.
Его вызвал секретарь парткома. Как бы продолжая прерванный когда-то разговор, секретарь без всяких предисловий сказал:
— Иван Петрович! Почему ты не в партии? Ведь ты же коммунист!
Ивану Петровичу нужно было многое сказать, но и слов не находилось, и не было привычки, да и казалось нескромным говорить о себе, о каких-то своих переживаниях — не велика персона! Кроме того, было чего-то стыдно. Как это так, чтобы им специально занимались и спрашивали по такому вопросу!
Кочетков вслух произнес:
— Я никогда не думал об этом.
— Как так не думал? Вот это сказал! Да ведь тебя коллектив уважает и любит, ты знатный человек. И вдруг — не думал! Ирина Сергеевна тебе рекомендацию собирается дать.
Кочетков удивленно вскинул глаза:
— Неужели рекомендацию? Ирина Сергеевна?! Да ведь я еще не подготовлен... и политически, и вообще...
И вдруг Кочеткова прорвало. Сбивчиво и разбросанно стал он говорить, говорить... И слова нашлись. А секретарь сидел тихо, и слушал, и смотрел, как на лице Кочеткова выступили красные пятна, на лбу появилась испарина.
— Уважают! Меня уважают! Кочетков — знатный человек! Например, обращается к товарищу товарищ и говорит: «Выручи! Помоги!» А у меня, значит, тысячи в кармане. Ты-ся-чи! А я достаю этак осторожненько новенькую десятку: вот, говорю,
