Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
— Тебе чего больше всего хочется?
— Не знаю. Многого.
— Вот и мне многого. А вот так вот разбольше всего? Ты считаешь, что если я всего лишь какая-то там девчонка, какая-то селектористка, значит мне должно и хотеться мало? Ничего подобного! Мне все-все хочется! И веселиться, и чтобы было всем хорошо... Всем! И ответственным, и безответственным, каждой даже уборщице! И учиться хочется, ведь мне всего еще двадцать лет. И чтобы... ну, конечно, и чтобы влюбиться по уши, как ты считаешь, Ира? И вообще хочется и красивых платьев, и интересных книг, таких, чтобы дух захватывало, и... интересных ребят... Правда ведь? Или это нехорошо? Это мещанство, Ирина? Ты меня осуждаешь?
— Какое же мещанство — хотеть быть счастливой? Только счастье по-разному понимают.
— Я это понимаю. Я ведь участвую во всей жизни. Я сознательная. Вот предложили мне ехать на новостройку — и я поехала. Работаю, никаких замечаний, и вообще разбираюсь в вопросах. Только я не согласна, что все для будущего да для будущего. Сколько же можно для будущего? Ведь и сейчас хочется жить!
— Ну и живи, кто же тебе мешает?
— Нет, я вижу, Ирина, что ты никак не хочешь меня понять! Мне надо, чтобы все были счастливы, чтобы все хорошо зарабатывали, чтобы все у всех было... Не знаю, как тебе объяснить. Ведь это же по-советски, если я хочу, чтобы все были счастливы?
— По-советски.
— А почему тогда нет сгущенки в нашем магазине? Разве нельзя выпускать ее больше? Почему, например, в Лазоревой не выпекают белого хлеба, или выпекают, да мало? Вообще разве можно терпеть, чтобы у нас чего-нибудь не хватало? У нас! Чтобы люди были чем-то стеснены?
— Видишь ли, Нина...
— Не говори, не говори! Я наперед знаю, что ты скажешь: напряженная обстановка, трудности... и надо сначала выпустить много железа.
— Так чего же ты канючишь? Сгущенки захотелось?
— Да, сгущенки! И я уверена, что наше правительство рано или поздно задумается над этим. Соберутся на совещание, и кто-нибудь скажет: «Вот что, товарищи, пора нам и о Нине Быстровой подумать, выпуск сгущенного молока увеличить, она его очень любит, и потом — надо пшеницы больше сеять, больше производить тридцатки, крупчатки, чтобы селектористки на любых отдаленных новостройках могли покупать сдобные булочки. Селектористки их любят так же, как москвичи».
Через два дня после этого разговора Ирина принесла банку сгущенного молока и поставила перед Ниной.
— На, получай свою сгущенку.
— Где ты достала? — несколько сконфуженно спросила Нина, вертя банку в руках.
— Где бы ни достала. Ешь и молчи. А булочки с завтрашнего дня будут продавать в нашем буфете.
Это была удивительная черта в характере Ирины: как только она приходила к убеждению, что что-нибудь нужно, так она немедленно принималась это осуществлять.
— А как же иначе? — говорила она. — Ведь мы вчера решили.
Ни одно явление жизни не считала она мелким. Счетовод оказался без квартиры. Ирина несколько дней не дает никому покоя. Она находит неизменную поддержку у Клавдии Ивановны Широковой, в партбюро. Клавдия Ивановна, женщина лет тридцати пяти, секретарь партбюро тоннельной конторы, любит Ирину, и уж если они вдвоем возьмутся, трудно им противостоять. У Клавдии Ивановны спокойное лицо. И говорит она всегда тихо, спокойно. И не, заметишь, как она даст указание или предостережет. Так и со счетоводом. Вроде как само собой получилось. «Нашлась комната, и счетовода туда водворили.
Выяснилось, что на тоннеле много детей, а все еще не открыта школа. И Кудрявцева вместе с комсомольцами с увлечением занимается оборудованием школы.
Возит дрова, рисует, клеит учебные пособия, красит парты.
— Позвольте, — ворчит начальник снабжения Пикуличев, — какое, собственно, отношение вы имеете к школе и вообще к народному просвещению? Ваше святое дело — тоннель. А вы тянете с меня краски, гвозди, олифу, буквально не даете мне проходу...
— Слыхали? — удивляется Ирина, унося банку олифы. — Какое я отношение имею к школе! Вот это новость! А кто же не имеет отношения к школе?
— Замечательно! — встряхивает буйными волосами Березовский. — Действуйте, Ирина! А комсомол поддерживает? Действуйте! — И он подписывает все требования, которые приносит Ирина.
— Разве можно строить тоннель, не имея школы для ребятишек?
— Нельзя, нельзя строить! — решительно заявляет Широкова. — Вот тоже выдумали! Погодите, я сегодня сама буду осматривать школьное здание. Нам нужна не просто школа, нам нужна хорошая школа. Как ты думаешь, Березовский?
Но Ирина все еще не может успокоиться:
— Он говорит, что я не имею отношения к народному просвещению!
— Брешет Никуличев! Имеете! — шумно заявляет Березовский. — И вообще вы имеете отношение ко всем делам и событиям, решениям и порядкам. Во-первых, вы коммунистка. Во-вторых, вы гражданка Советского Союза. И вы, и я, и весь наш народ — хозяин страны, и мы должны по-хозяйски относиться к делу.
— Хорошо сказано, — одобряет Широкова. — Не знаю, чего это Пикуличев ершится. Вот ведь стараешься отрешиться от предубеждения, что раз снабженец, значит плох, а на практике что получается?
Одним из первых исполнителей всех затей Ирины был, разумеется, Игорь Иванов. Ирина бесцеремонно взваливала на него самые неожиданные поручения.
— Игорь, вы умеете делать глобусы?
— Нет, не умею. Можно глобусы выписать. Пришлют.
— Сами сделаем. Пойдите человека, который умеет делать глобусы. Здесь столько народа, даже скульптор нашелся и агроном... Подождите, а кто вытачивал биллиардные шары для нашего клуба? Ведь что такое глобус? Это прежде всего — шар.
— Шар-то шар, но он не должен быть тяжелый.
— Я и не говорю, что нам нужен тяжелый. Игорь, я вас очень прошу: ну, пожалуйста, найдите такого человека!
И вот Игорь мчится разыскивать нужного специалиста.
Почти каждую почту Ирина получала письма от родителей. Обычно писала мать, а отец делал какую-нибудь забавную приписку:
«Доченька! Вся нагрузка маминой воспитательной работы, которая при тебе распределялась равномерно на наши плечи, теперь целиком обрушивается на меня. И я стал невероятно воспитанный! А в общем целую тебя и стараюсь бодриться, хотя мне тебя очень недостает».
Или в другом роде:
«Ириночка, мы с матерью почему-то всегда представляем тебя в воздухе. Когда у нас здесь непогода, мы думаем
