Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Вот и все. О полковнике Роберте С. Патридже, о Дональде Камероне, об эмигранте Весеневе я рассказал очень подробно. Бесславные мои, с позволения сказать, соратники: бандиты Борода, Проповедник, Валька-краб, Старик — должны больше интересовать уголовный розыск. Такого же сорта был и отравленный мною Филимонов. Остальное, насколько хватит моих сил, изложу в дальнейших моих показаниях.
Казнь свершилась! Суровый перст судьбы указует на меня. Я должен исчезнуть. Глядя в глаза смерти, горжусь и славословлю мою Россию, которая ныне стала непобедимой державой, о чем могли только мечтать русские люди в прежние времена».
...Внимательно прочитав письмо Веревкина, Леонид Иванович, по своему обыкновению, подчеркнул цветным карандашом фразы, выражающие основные положения автора письма: «Я — человек без отечества...», «Перестав быть русским, я не стал и англичанином...», «Я не мог не лицезреть небывалого роста, неслыханного доселе расцвета и могущества России». Да, это так. Горе потерявшему родину! Этот жалкий человек, научившийся носить котелок на английский манер, но так и не ставший англичанином, высказал в своем письме большую человеческую правду.
Павлов еще раз внимательно перечитал письмо. Человеческий документ, исповедь души, опустошенной до самого дна! Но как с ним сейчас, с этим Веревкиным? Павлов положил письмо в темно-зеленую папку и нажал кнопку звонка:
— Вызовите ко мне капитана Казаринова.
Поджидая Казаринова, Леонид Иванович продолжал размышлять об Этом кающемся шпионе, об этом потерявшем себя старике, который все же ухитрился пронести через всю свою нескладную жизнь какую-то привязанность к родине. Все-таки теплились в нем какие-то искры, какие-то проблески, хватило мужества сказать о своем крушении. Вот как сложна душа человека!
Веревкин не представлял исключения среди представителей так называемой белой эмиграции, с которыми Павлов сталкивался за многие годы своей работы. Все они в конечном счете оказывались такими. Все они без корней. От прошлого они сохранили обрывки каких-то нелепых взглядов, старомодных повадок, подменяющих им убеждения. Они растеряли все в поспешном бегстве от революции, в мытарствах по прихожим чужестранных учреждений и квартир. И когда жизнь приводила их к неизбежному, непредотвратимому крушению, они били себя в грудь, произносили пышные трескучие фразы, а затем довольно скоро каялись, топтали в грязь свои святыни, но славословили Россию, которую только что предавали.
Веревкин интересен в другом. Он пытался использовать даже бандитов, даже уголовный элемент. Видели мы этого Килограмма! С гордостью называет себя вором и открещивается от политики. Он сам по себе — антиобщественное явление, это особая статья. Но даже Килограмм, чемоданщик, железнодорожный вор Килограмм, не желает служить господам Патриджам! Даже у этого вора-рецидивиста есть своя амбиция! И сейчас уже не это интересно. Веревкин должен рассказать, через кого он был связан с Франкфуртом-на-Майне...
— Как дела с Веревкиным, капитан?
— Он в безнадежном состоянии, товарищ генерал-лейтенант. Я уже докладывал полковнику Лисицыну.
— Это мне известно... Он вот тут пишет мне всякие жалкие слова... Но когда вы все-таки рассчитываете возобновить с ним работу?
Казаринов с некоторым удивлением посмотрел на генерал-лейтенанта:
— Простите, товарищ генерал-лейтенант, но я докладывал полковнику в том смысле, что не только дни, но и часы Веревкина сочтены. У него... агония.
— Без сознания?
— Со вчерашнего утра, товарищ генерал-лейтенант.
— Значит, московские связи Веревкина остались невыясненными?
Казаринов развел руками:
— Последний наш протокол — пятый. Мы приближались к этому вопросу, но...
— Приближались!
— С пятым протоколом вы ознакомились. Вчера рано утром подследственный потребовал бумагу и карандаш и написал письмо, товарищ генерал-лейтенант, на ваше имя.
— Не написал, а продиктовал.
— Письмо мне передал врач Михайловский. Примерно полчаса спустя Веревкин потерял сознание. А ночью было кровоизлияние...
— Так, — сказал Леонид Иванович и крепко потер виски. — Хорошая же получилась история, товарищ Казаринов!
— Да уж... — Казаринов опять развел руками.
— Когда вы в последний раз видели подследственного? — сухо спросил Леонид Иванович.
— Позавчера вечером. Очень недолго. Веревкин жаловался на головную боль, но в общем чувствовал себя сносно.
— Та-ак, — задумчиво повторил Павлов. Он сожалел, что в такой ответственный момент не было Мосальского;
— Разрешите высказать некоторые предположения? — после неловкой паузы осторожно спросил Казаринов.
— Давайте.
— Они, товарищ генерал-лейтенант, сводятся к тому, что связующим звеном мог быть Верхоянский, которого мы освободили...
— Ах вот как! — с явной насмешкой воскликнул Леонид Иванович. — Старая «кон-цепция»! Нет, капитан, в истории, с Верхоянским все от начала до конца — ваша фантазия.
И он махнул рукой, отпуская Казаринова. А когда Казаринов вышел, Леонид Иванович снял телефонную трубку, вызвал больницу и долго расспрашивал доктора о ходе болезни подследственного Андрея Андреевича Веревкина.
— Скажите, доктор, у вас никаких подозрений нет? Я хочу сказать, не было тут отравления? Нет? Нервное потрясение? Ну, это-то конечно! Благодарю вас, вопросов больше нет.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. АЛЛО, ГОВОРИТ ТОННЕЛЬ!
1
Еще не успел зарасти травой пепел на том месте, где разводил костер Игорь Иванов около изыскательской палатки. Еще можно было найти следы от кольев, которые были воткнуты изыскателями. А вот уже стали прибывать в эти места новые и новые люди. С этого и началась, собственно, история сооружения тоннеля.
Приезжие застали там Максима Афанасьевича Котельникова, кряжистого человека с обветренным коричневым лицом. Он работал в экспедиции, да так и обжился здесь. Построил первое человеческое жилище на берегу Арги, сделал снасти и ловил
