Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Бережнов явно уже успел разглядеть знак «Я. К.» над подписью «И. М. Бережнов». Мосальский видел по его лицу, что он, делая вид, будто все еще разглядывает надпись, сам решал вопрос, как выгоднее поступить: объявить ли, что, как выяснилось, это скрипка другого мастера, или найти другое какое-нибудь правдоподобное объяснение...
— Ну как? — не вытерпел Черниченко. — Что-нибудь видно?
— Гм... да... — промямлил весьма неуверенно Бережнов, — я же говорил вам, дражайшие... что скрипку определяют, если она сделана действительно мастерам, по определенному знаку, или подписи мастера, или по его инициалам. Гм... да... Эта скрипка... моя, как я вам и говорил. Видите? «И. М. Бережнов». Но Что мы видим? К моей подписи кто-то изволил присоединить свой инициалы. Очевидно, владелец скрипки, опасавшийся, чтобы ему не подменили драгоценный для него предмет, сделал еще свою метку. Итак, дражайший, смело приобретайте сию скрипку, а если вам заблагорассудится, я могу стереть проставленные здесь «Я. К.»... и — виноват, — ваше имя и фамилия?
— Костин. Борис Михайлович.
— Отлично! Стало быть, буква «К» так и остается, а буквочку «Я» мы заменим, если вы пожелаете, столь же миниатюрным «Б». Вот и вся недолга.
— Спасибо, Иннокентий Матвеевич! — поблагодарил Мосальский. — Теперь для меня все стало понятно! Главное, я теперь успокоился, что все правильно, что скрипка вашей работы — вот что важнее всего.
Мосальский шумно благодарил Бережнова, и они занялись чаепитием.
3
Веревкин возвратился домой в очень скверном настроении. Он страшно ругал себя.
«Зачем было соглашаться на эту встречу? Чтобы в сотый раз выслушать излияния Черниченко? Очень неприятно! А этот... и льстит, и комплименты говорит... а вот поди ты — не нравится мне все-таки этот Костин! Не то... Чувствую, что тут что-то не то. Черниченко, конечно, простачок и не способен умышленно подстроить это знакомство... Но что я знаю о советских людях? Уже больше года смотрю я на них и все не разберусь. Чекисты они! Все поголовно чекисты! Не верю я никому. Трудно мне и страшно. Всю жизнь я выслеживал и ловил, а теперь ловят меня. Мне больше нравилось ловить самому... Но тогда зачем было соваться? Люди после пятидесяти лет становятся невыносимо упрямыми, навязывают всем свои мнения, хотят управлять, командовать, интригуют, враждуют, лезут в начальники, в ректоры, в государственные деятели... Вот и меня втолкнул в это дело мой шеф!».
Веревкин бросил пальто на спинку кресла. Туда же швырнул шляпу. Стал разглядывать себя в зеркало.
«Отвратительный вид! Постарел, осунулся... Молодеть-то не с чего».
Потянул себя за щеку. Щека дряблая, кожа растягивается, как подвязка.
«Плохо, Андрей Андреевич, совсем плохо! И на душе беспокойно-беспокойно. Тоска! У этого приятеля Черниченко светлые спокойные глаза. Смотрел с интересом, но без всякого такого любопытства. Может быть, и ничего?.. А как он о родине-то загнул! Впрочем, ничего особенного. Нервы, нервы пошаливают, мистер Вэр!».
Попросил Эмилию Карловну заварить крепкого кофе.
— Только смотрите, не желудевого. Я не свинья. Желудей в пищу не употребляю.
Но и кофе не захотел пить, к огорчению Эмилии Карловны. Ушел к себе. Кряхтел, думал, перебирал все в памяти.
Взял скрипку. Прижал ее к плечу колючим небритым подбородком. Подержал смычок, но к струнам не притронулся. Спрятал скрипку в бархат футляра.
Вдруг стало ужасно жаль свою изящную темно-палевую скрипку, подаренную Черниченко. Такая красивенькая скрипка! Ну да бог с ней!
«Создать центр! Из кого? Из этого Проповедника? Дай ты ему волю, он пропьет и центр, и всю вселенную! Гиблое это дело, и я знал с самого начала, что гиблое. Что такое Борода и Проповедник? Сброд, не выметенный еще сор, а вовсе не яблоки для начинки! Начинять-то нечего... Дайте мне террористов, диверсантов, и я еще, может быть, натворю дел. Старик! Он не Старик, а бывший эстонский националист. Ну, он зол, он ненавидит. А можно ли от него добиться целеустремленных действий?..
А что, если взять маленькую розовую таблетку, бросить ее на дно стакана, наполовину налитого вином... и выпить? А? Хорошая мысль! Показать кукиш с того света всем: и Патриджу, и Старику, и этому любителю-скрипачу со светлыми глазами. Нате, ловите».
Но вместо того он опять пошел в ту половину, усадил с собой Эмилию, Карловну и угощал ее печеньем. С ней не так страшно. А то все кажется, что кто-то стоит тут, за окном, подстерегает, подглядывает...
Нет, надо уезжать! Бежать, бежать отсюда! Запрятаться куда-нибудь в глушь, в скит, в безлюдное место — и черт с ним, с Патриджем! Провались они все! Уйти в лес, поселиться в келье и удить рыбу в озере...
— Еще чашечку, Иннокентий Матвеевич? Нездоровое у вас лицо. Нет ли температуры?
А что если Авербах, и Черниченко, и Эмилия Карловна — все они наняты органами Чека для наблюдения за ним, за Андреем Андреевичем Веревкиным? Веревкин с ненавистью следит, как Эмилия Карловна, жеманничая, как в гостях, отламывает маленькими кусочками печенье. Тоже — дряхлая-дряхлая старуха. Вот-вот свалится и вытянет ноги. Нет, надо уезжать!
Перед сном принял две таблетки люминала, медленно разделся и долго не мог согреться под одеялом. А потом неожиданно уснул.
Проснулся от назойливого тявканья дворовой собачонки. И ведь как хорошо спал! Тяжело хлопнула входная дверь. Что-то ответила старуха Лаубертс. Посмотрел на часы — три часа ночи. И вдруг все понял... Засуетился. Полез под кровать, отыскивая туфли. Необходимо их найти... Ползал на четвереньках...
Эмилия Карловна вошла не постучавшись. Он стоял на четвереньках и бессмысленно смотрел на нее.
— Это к вам... к вам пришли... — сказала она беззвучно.
— Что вы сказали? — спросил Веревкин, все еще не поднимаясь.
И тут он увидел двух офицеров и человека с очень светлыми спокойными глазами. Они стояли позади Эмилии Карловны, она еще не видела их и старалась всем выражением лица предупредить Веревкина, объяснить ему.
— Встаньте, — предложил один из офицеров.
— Собственно, в чем дело? — спросил Веревкин, стараясь говорить голосом Бережнова.
— Попрошу вас предъявить паспорт.
Доставая паспорт из внутреннего кармана пиджака, Веревкин нащупал там плоскую коробку, где лежало несколько тех самых розовых таблеток. Опять мелькнула мысль о спасительной смерти.
— Иннокентий Матвеевич Бережнов, —
