Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Черниченко стоило больших трудов уговорить Иннокентия Матвеевича пойти в гости. Черниченко, как условились заранее, сразу же сообщил, что с Бережновым очень хочет познакомиться его друг Костин, что этот Костин — тоже страстный любитель музыки.
— Да ведь вы же с ним встречались? — спросил с невинным видом Черниченко. — Он говорит, что видел вас в исполкоме.
— А-а, помню! Но чего ему от меня понадобилось, не понимаю.
— Вы недооцениваете себя, Иннокентий Матвеевич. Вы артист, виртуоз, каждому лестно познакомиться с вами. Мы с Костиным в одном подразделении воевали, боевые друзья. А когда он узнал, что мы с вами хорошо знакомы и даже чуть было не породнились, пристал ко мне: познакомь да познакомь!
— Не хожу я никуда. Кому-кому, а вам это хорошо известно, любезнейший.
Однако, подумав, Бережнов решил идти. Кто знает, такое знакомство может даже пригодиться. У страха глаза велики! Ни при каких обстоятельствах не следует прятаться за угол!
Так рассудив, Бережнов чуточку прихорошился, припарадился, и они пошли.
Встреча с Костиным сначала успокоила Веревкина. Никаких скользких тем он не затрагивал, выказал полное уважение и даже обожание.
«Все они такие, если их раскусить! — думал Веревкин. — По службе строги, а в частной жизни только и думают, как бы рассеяться и развлечься. У каждого из них зацепочка есть: кого на коньячок тянет, кого на музыку, на уют...».
Одновременно с этими соображениями, Веревкина сверлила какая-то боль, мучила зависть к этим людям: они могут себе позволить, служа в армии и где бы то ни было, в то же время увлекаться музыкой, писать стихи, плясать под оркестр, кататься на лыжах, играть в шахматы... Им что! Они у себя дома, они спокойны, уверенны, им не приходится, как вот ему, озираться, денно и нощно играть роль какого-то, прости господи, чудака... Попробовали бы, каково это!
И Веревкин завидовал их здоровью, их громкому смеху, их успехам и преуспеянию их родины, которая ведь и его родина, в конце концов...
Вот с такими раздвоенными чувствами и беседовал Веревкин с молодыми людьми. Он ни на минуту не забывал, впрочем, добросовестно «играть в Бережнова». Но что ему в голову не приходило — это то, что в данный момент не он один, а все трое играли роль, каждый свою.
— Понимаете, какая история, — удачно изображая смущение, признавался Костин, — я, как вы знаете, не служитель искусства, совсем нет. Но служба службой, а душа требует чего-то возвышенного... Я немного занимаюсь музыкой, даже кончил два курса консерватории по классу скрипки. Инструмент у меня посредственный, а деньги есть. Ищу хорошую скрипку, и недавно такая удача: предлагают купить скрипку вашей работы! Бережновскую! Я попробовал — звучит чудесно. Не стал торговаться, тотчас же забрал. А проверить все же интересно, я взял да и захватил ее с собой.
— Так вы скрипач? — из-под мохнатых бровей блеснул острый взгляд.
— Ну, какой там скрипач! Играю для себя. И лестно, знаете ли, иметь скрипку работы самого Бережнова. Думал к вам обратиться, заказать, да неудобно. А тут такой случай...
— И сомневаетесь в подлинности? Там же должна быть марка, так сказать, моей фирмы. Вам ее не показали?
— Не-ет. Сказали только — скрипка работы Бережнова.
— Этак, дражайший мой, вас и околпачить могли. Внутри скрипки, на нижней деке справа, должна быть надпись в овале: «И. М. Бережнов».
— Вот если бы вы согласились взглянуть на скрипку...
— Можно. Показывайте. Видели, какую красавицу я Мише подарил?
И вдруг еще раз спросил:
— Так вы, значит, скрипач? Хотелось бы послушать.
— Да нет же, Иннокентий Матвеевич! Жалкий любитель! Хоть , убейте, в вашем присутствии не рискну даже притронуться смычком к струнам!
Бережнов пожевал губами, подыскивая слова.
— Хе-хе! Не вяжется с профессией! А? Как вы считаете?
— А почему бы и нет? Даже знаменитый Шерлок Холмс...
— Вы правы, вы правы! — как-то поспешно пробормотал Бережнов и даже вдруг растрогался и прослезился (может быть, вспомнив свою лондонскую квартиру?): — Искусство, дражайший, великая вещь! Иной человек грешит, безумствует и бог знает на какой путь становится и в какие заблуждения впадает. Но коснется его души волнующая мелодия — и все случайное отлетит. Как чудо какое! Раскрывается перед всем миром в этот миг настоящий, подлинный, в самом своем лучшем виде человек!
В данном случае Веревкин не играл роли Бережнова и говорил вполне искренне. И Мосальский, и Черниченко слушали с любопытством, с удивлением.
Мосальский подхватил:
— Вы, Иннокентий Матвеевич, высказали, на мой взгляд, глубоко верную мысль. Не кажется ли вам, что такое острое восприятие вообще искусства особенно свойственно русскому человеку? Понимаете? У нас душа поет. И как же ей не петь, когда впереди счастье, когда гордишься своим народом, своей родиной!
Как ни владел собой Веревкин, Мосальский видел, как потемнело лицо предателя, как он на мгновение потерял самообладание, но снова быстро овладел собой. А Мосальский продолжал:
— Вот вы, Иннокентий Матвеевич. Я просто восхищаюсь вами. Вы, по-моему, очень любите родину. Ведь вы сделали все, чтобы вернуться в родные края!
Веревкин уже полностью вошел в облик Бережнова:
— Да-а... Как же иначе, дражайший! И вы бы, наверное, поступили так же, как я. Да и каждый...
Тут Мосальский-Костин показал Бережнову скрипку, которую после долгих уговоров выпросил на один вечер у Авербаха. Хотелось точно установить насчет знака «Я. К.». В комнате сейчас находились две скрипки, обе считались принадлежащими мастеру Бережнову, но. знаки у них были разные.
Костин простодушно протянул авербаховскую скрипку Иннокентию Матвеевичу. Тот с первого взгляда оценил инструмент: скрипка была изящна, красива. Попробовал звук, рассмотрел.
— Ну что ж. Моя скрипка. Тут не может быть двух мнений.
— Слышите, товарищ Черниченко? Значит, мне повезло! Раз вы говорите, Иннокентий Матвеевич, мне никакие знаки не требуется смотреть.
— Нет, дражайший! Отчего же? Я вам продемонстрирую!
— Не надо, Иннокентий Матвеевич, не утруждайте себя! Решено бесповоротно, что эту скрипку я покупаю. А то, было, я оставил за собой право возврата.
— Вот если бы была лупа... — хлопотал Бережнов.
— Лупа у меня есть! — вытаскивая из ящика письменного стола лупу, принадлежащую Мосальскому, воскликнул Черниченко.
Затем Черниченко и Мосальский молча
