Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
Авербах пришел прямо из театра, и первые его слова были, когда он вошел, что он просит положить скрипку в надежное место, чтобы ее не разбили. Авербах был несколько удивлен, застав у Черниченко незнакомого человека — блондина с очень светлыми зеленоватыми глазами.
— Костин, Борис Михайлович, — представился незнакомец.
— Очень приятно, — ответил Авербах.
Задушевный трогательный разговор о Шуре и о том, какая она была милая и, помните, как она один раз сказала, что с удовольствием ходила бы в театр каждый день, — этот разговор откладывался. Да и Черниченко был настроен довольно весело, хозяйничал, расставлял тарелки и расхваливал качества огромной душистой дыни, кажется, и в самом деле недурной.
За столом разговорился и Костин. Оказывается, кое-что понимает в музыке. В прошлом году в Москве слышал игру американского скрипача-виртуоза. Дал интересную оценку.
— Это фейерверк! говорил Костин. — Ярко, эффектно, но вспыхнет и погаснет, и нет ничего, вы не взволнованы, никакие струны вашей души не задеты. Наши скрипачи умеют затронуть, пробудить чувства...
— Да, но техника! — возразил Авербах, закатывая глаза.
— Разве нет техники у Давида Ойстраха?
Тут заговорили о Паганини, о технике без души, о душе без техники... Вдруг Костин попросил:
— Сыграйте нам что-нибудь!
— Чайковского! — подхватил Черниченко. — Нет, нет, только не на вашей скрипке! Я получил подарок, и мне хочется, чтобы вы его оценили.
И Черниченко поспешно принес инструмент.
— А зачем вам скрипка?
— Хочу учиться. Это моя давнишняя мечта.
— Учиться! Учиться надо было начинать по крайней мере лет двадцать тому назад! Он хочет учиться!
Тут Авербах повертел в руках скрипку, потрогал пальцами струны, подстроил, приложил смычок и, начав где-то на нижних нотах, перешел на струну «ре», на струну «ля» и замер где-то высоко-высоко, на верхнем «си»... и опустил скрипку.
— Очень неважный инструмент, — пожал он плечами. — Такой скрипкой только гвозди забивать. Звучание поверхностное... Будете только слух себе портить...
— Не может быть! — возразил Черниченко. — Скрипку дал мне Иннокентий Матвеевич.
— Скажу вам по секрету, Миша, Иннокентий Матвеевич покупает всякую дрянь.
— Помилуйте, это же его работа! Он мне в память о Шуре подарил л сказал, что давно из его рук не выходило такой удачной!
— Что такое?! Вы хотите уверить меня, что эта пищалка — творение рук Бережнова?!
— А разве Бережнов действительно большой мастер? — спросил Костин.
— Ого! Я не могу, конечно, поставить его в один ряд с Вильомом, но во всяком случае это кое-что! Сам великий Кубелик играл на инструменте его работы и дал высокую оценку бережновскому мастерству. Пожалуйста, вот скрипка его работы, я над ней буквально дрожу. Вы послушайте ее голос! А вы мне говорите!
— Но разве стал бы Бережнов обманывать Михаила Герасимовича, тем более сейчас, при известных вам обстоятельствах?
— Вы правы, но...
Авербах растерянно смотрел на всех близорукими темными глазами. Затем торопливо схватил скрипку и сыграл какую-то бравурную пьеску.
— Нет, это не его скрипка, как хотите!
— Но, позвольте, дорогой, не далее, как вчера Иннокентий Матвеевич вручил мне очень торжественно эту скрипку: «Дарю, говорит, вам, Мишенька, мою любимицу. Делал ее с мыслью о дочке... о Шурочке... Вам ею по праву и владеть». Зачем же старику обманывать меня?
— В самом деле, это странно, — вмешался Костин.
— Странно? Что значит странно? Не странно, а непонятно. Я, конечно, не Эрденко. Но как-нибудь за сорок лет научился отличать дешевку от настоящей вещи. Может быть скрипка более удачной, менее удачной... Но если он говорит «любимица»... Где же тут индивидуальность? Где же тут звук?
Так рассуждая, Авербах продолжал вертеть в руках злосчастную скрипку, подвергшуюся столь жестокой критике. Он ее поглаживал, трогал струны, разглядывал изящный эсик. Вдруг на лице его мелькнула хитрая улыбка, он даже подмигнул, потом поднял указательный палец и сказал:
— Все!
— Что все?
— Если бы у вас, Миша, нашлось увеличительное стекло, мы быстро бы прекратили споры. Одно из двух: или я прав, или я ровно ничего не понимаю.
— Да, но где же взять увеличительное стекло?
— Вот вам увеличительное стекло, — сказал Костин, доставая из кармана маленький футляр с лупой.
— Великолепно! Видите ли, друзья мои, как и у каждого уважающего свой труд мастера, у Иннокентия Матвеевича есть свой знак, своя марка, свое клеймо. Этот знак он ставит внутри инструмента, вот здесь. С 1927 года, то есть со дня встречи с маэстро Кубеликом, Иннокентий Матвеевич метит свои скрипки, вырезая свою фамилию и сверху буквы «Я.» и «К.» — то есть Ян Кубелик — в рамке лавровых веточек. Все скрипки, сделанные Бережновым, должны иметь эту визитную карточку.
Авербах встал прямо под электрическую лампочку и, держа перед глазом увеличительное стекло, заглянул в нутро скрипки.
— Здесь Бережновым даже не пахнет... Нет, извиняюсь, есть! Но что такое? Он отказался от своего значка?!
Черниченко и Костин поочередно заглянули в скрипку.
— Тут же отчетливо вырезано: «И. М. Бережнов», — заметил Костин, рассматривая сквозь лупу миниатюрные буквы.
— Вот именно! А где же «Я.» и «К.»?
Костин пожал плечами:
— Капитан рассказывал, что у Бережнова был удар... микроинсульт... Быть может, память начала сдавать? А для упражнений Михаила Герасимовича и такая скрипка хороша.
Но Авербах все еще не мог успокоиться.
— Пожалуйста, теперь взгляните на мою скрипку. Только, пожалуйста, я предупреждаю, осторожнее! Я берегу ее больше, чем себя. Например, я допускаю, чтобы я мог простудиться, но простудить скрипку! Нет, этого я никогда не допущу!
Авербах сам достал скрипку из футляра, сам развернул шелковый платок, первым заглянул в свою скрипку и после этого стал пуще прежнего охать и причитать, в то время как на значок любовались Черниченко и Костин.
— Можно что угодно забыть... Как жену зовут, забыть... Номер своей квартиры забыть... Я согласен. Пожалуйста! Забывай себе на здоровье свой значок! Но делать вместо чудесных инструментов с душой и голосом человека такой... пфе... рыночный стандарт! Я вас спрашивай): При чем тут маленькая встряска мозгов?!
— Не вздумайте только говорить об этом с Иннокентием Матвеевичем, — попросил Черниченко, и Костин бросил на него быстрый благодарный взгляд. — Я заметил, что он стыдится последствий своей болезни.
— Я еще не сумасшедший! — замахал руками Авербах.
