Мы мирные люди - Владимир Иванович Дмитревский
— Борис?! — удивленно и обрадованно воскликнула она.
Мосальский зачарованно слушал ее голос, несколько измененный в телефонной трубке.
— Борис?! Это опять ты? Вот хорошо! Надолго? Во всяком случае ждем тебя к обеду.
Он подумал, что следовало бы отказаться, отговориться занятостью, и тут же ответил ей, что непременно будет. Затем стал с жаром доказывать себе, что ему же необходимо повидать Страхова, чтобы через него установить знакомство с Черниченко.
Страхов отнесся к делу серьезно.
— Так тебе нужен Черниченко? Так-так... Кажется, у меня есть его телефон... — Достал записную книжку и долго искал. — Вот он! Звонить от шести до восьми... Может быть, позвать его сейчас к нам?
Страхов вопросительно посмотрел на Галю и Мосальского.
— Конечно, позвать, — ответила Галя.
— Позови его, папка, — решил Страхов-младший и стал, шлепая ладонями по столу, петь:
Позови, позови,
Папка, папка, позови!
Борис Михайлович замялся:
— Нет, тут, понимаешь, какое дело... Разговор длинный...
— Понятно!
— Если бы ты, Алеша, сказал ему, что с ним хочет повидаться твой приятель и тоже сталинградец... А? Ну, ты сам понимаешь... И если бы я мог поехать к нему...
— Понятно, понятно! — ответил Страхов, и лицо у него стало еще серьезнее.
Он пошел в кабинет и для чего-то закрылся там. Дескать, мы понимаем, что такое государственная тайна. Через несколько минут он вернулся в столовую, довольно потирая руки:
— Абсолютный порядок. Капитан весьма заинтересован и ждет тебя. Причем именно в том разрезе, что его хочет видеть однополчанин и все такое... Буденновский, семнадцать, квартира восемь. Воспользуешься моей машиной?
— Был бы очень признателен.
— И я! И я воспользуюсь машиной! — заявил Павлик, который принимал деятельное участие во всей жизни взрослых.
Черниченко сам открыл входную дверь и провел Бориса Михайловича в скромную пустоватую комнату.
— Майор Мосальский, — представился Борис Михайлович, пожимая руку хозяину.
— Что-то я вас, товарищ майор, не припомню. Кажется, сталинградец?
— Я работал в штабе фронта.
— О! У генерал-майора Павлова?
— Он теперь генерал-лейтенант.
— Вы и сейчас у него работаете? — спросил Черниченко, понимающе посмотрев на штатский синий костюм гостя, назвавшегося майором.
— Да, — улыбнувшись, подтвердил Мосальский и показал Черниченко свое служебное удостоверение.
Танкист подтянулся:
— К вашим услугам, товарищ Мосальский. А я, понимаете ли, сразу-то не сообразил...
Мосальский заметил над кроватью Черниченко небольшую фотографию, с нее улыбалось миловидное девичье лицо.
«Вот она, Шура Бережнова, — отметил мысленно Борис Михайлович. — С нее и начнем».
Но капитан перехватил его взгляд и заговорил первый:
— Моя невеста. Умерла в Германии... — Голос его стал глухим, глаза померкли. — Никак не могу опомниться. Ждал... и вот — дождался...
— Как это случилось?
— Это я знаю во всех подробностях. Ее отец, Иннокентий Матвеевич Бережнов рассказал. Перед самым возвращением на родину! Такая девушка! Такой человек! — Черниченко встал из-за стола и, подойдя к кровати, бережно снял фотографию. — Вот она, моя Шура...
Борис Михайлович сочувственно рассматривал ничем не примечательное женское лицо. Узенький лоб, лукавые глаза, капризные губы. Если бы она не была Бережновой, он никогда бы не обратил внимания на такое обычное, неодухотворенное, заурядное лицо. А вот для Черниченко она была самой красивой, самой умной, самой лучшей...
— Она умерла в Мюнхене? В прошлом году?
— Откуда вы знаете? Да, двадцать четвертого апреля сорок седьмого года. На рассвете. У Шуры, оказывается, был туберкулез горла.
— Страшная болезнь. Изнуряющая, мучительная. В Мюнхене ее и похоронили?
— Ну, конечно. Двадцать седьмого апреля. Иннокентий Матвеевич отдал мне последнюю ее фотографию... в гробу... И просто удивительно, как сама смерть отступилась перед красотой, как она ее пощадила... Вот я вам специально покажу... — Черниченко отправился к письменному столу, достал из ящика плотный желтый конверт. — Как будто только что заснула! — горько пробормотал он, первым посмотрев на фотокарточку.
— Действительно! — удивленно протянул Борис Михайлович, бережно принимая от капитана его реликвию.
На фотокарточке молодая девушка, по грудь закрытая кружевной или кисейной тканью, покоилась в гробу. В изголовье стоял горько плачущий неутешный отец и какие-то личности в униформах с постными физиономиями. Кроме того, было очень много хризантем — пышных, кудрявых. И точно, смерть не наложила резкого отпечатка на лицо покойницы. Правда, были глубокие тени и некоторая худоба. Правда, производили впечатление закрытые глаза. Но при всем том — такие округлые щечки, такой капризный изгиб губ, как будто вот-вот Шурочка приоткроет лукавые глаза и рассмеется...
— Да, да, — пробормотал Мосальский. — Вот вы и толкуйте о медицине! Горловая чахотка! Ведь это мучительная смерть почти от голода... человека кормят одними сливками... по ложечке...
— Словно спящая красавица! — тоскливо прошептал Черниченко.
«Вот именно спящая, — отметил Мосальский и еще подумал, жадно разглядывая фотокарточку: — И хризантемы слишком велики... Но зачем, черт возьми, могла бы понадобиться Бережнову эта фотография и вся эта недостойная отцовских чувств инсценировка? Быть может, невеста Черниченко и по сей день живехонька, но Бережнову почему-либо неудобно было везти ее на родину? Ведь мы уже спрашивали его об этом!».
Черниченко протянул руку за карточкой, но Борис Михайлович не отдал ее, а положил возле себя на стол:
— Минуточку, Михаил Герасимович... Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов.
— Пожалуйста... Я только хотел положить карточку в конверт. Я вас слушаю, товарищ Мосальский.
— Дело в том, что я приехал к вам именно по вопросу о Бережновых. Вы хорошо знаете Иннокентия Матвеевича Бережнова? Нет, подождите отвечать. Поясняю: настолько ли хорошо, чтобы заметить в нем что-то новое, наносное, ну, чуждое, что ли? Вот что, собственно, меня интересует.
Несколько мгновений Черниченко смотрел на Бориса Михайловича изумленными, широко раскрытыми глазами. Затем взъерошил свои густые непокорные волосы и воскликнул:
— Ну и ну, товарищ майор!
— Выразительно, но недостаточно точно.
— Да ведь вы словно прочитали мои мысли! Я как увидел Иннокентия Матвеевича по его возвращении из Германии, так и решил про себя: со стариком что-то случилось.
— Вот как? — не скрывая удовольствия, сказал Мосальский. — Но что натолкнуло вас на такие мысли?
Черниченко задумчиво пощипал свою румяную, гладко выбритую щеку:
— Как вам сказать, товарищ майор... Может быть, это все плод моего ушибленного воображения... Очень уж больно ударила меня ее смерть... А тут
